Заходит Блатов. Он уже не тот, что был в декабре, когда я приезжал сюда впервые, и не тот, что в январе, когда я оформлялся. Не здоровается и смотрит мимо, будто мы и не знакомы.

Лидия Павловна спрашивает у него, делая заметки в своей книге учёта, что сделано отделом кадров по просителям, бывшим на приёме у Гамберга ранее.

Я смотрю на плешивого, льстивого и беззубого Блатова, слушаю его сбивчивую, со смешками, речь и понимаю, что передо мной весьма ограниченный человек. Как такой мог в течение ряда лет руководить промышленным районом в пограничной зоне?

И нагнетаю я свою злость. Мне надо быть ЗЛЫМ у Гамберга. Мне надо уехать отсюда. Яна не пишет. И я скучаю по ней. Мне надо её видеть. В эту минуту я не помню о письме жены, о дочке, несколько месяцев работавшей дворником ради куска хлеба. Не помню я и желании стать начальником ОКСа, как договорено было с Гамбергом ещё в декабре. Я помню только одно: МНЕ НАДО УВОЛИТЬСЯ. И больше мне ничего не надо!

Блатов и Лидия Павловна в разговоре упомянули фамилию знакомого мне цехового работника, которого хотят наказать в приказе. Я вслушиваюсь и… забываю заткнуть дыру, в которую вот уже час накачивал свою злость. Я отвлёкся, и злость моя испарилась.

Блатов убежал, прихватив свою синюю папку. А Лидия Павловна говорила женщине, ожидающей приёма, как и все мы, сидящие здесь:

- Отдел кадров… Наш отдел кадров! Знаем мы его! Вот человек, - она указывает на меня, - месяц работал без оформления, заявление подал, чуть не уволился. Сколько вы, Сергей Иванович …

Я что-то отвечаю и снова начинаю себя злить. Ушёл последний проситель. Теперь - я.