И наперегонки с песней, с её взлётом, стоном и криком - тихие слова:

- Басов, Басов, ничего-то ты не понимаешь. Да я за тобой - хоть куда! Ты не любишь меня, Басов. Ты свою жену любишь!

  

Перед глазами встаёт ольховая чернеть Приоратского парка. Песчаная дорожка перескакивает через разрушенные мостики и уводит в чащу. Стоим у толстой ели, глаза - глаза, губы - в губы, трепет - в трепет. У Яны в руке снегирёк, завёрнутый в мой носовой платок. У него сломана ножка. Я загадал - может, и Яна тоже: выживет снегирь, тоже и наша любовь. Снегирь околел на второй день. Яна была печальна, говорила мне, что тоже загадывала на снегиря.

  

Что-то наш Щупа-Дуброва стал на себя не похож, - говорит Шепеленко. - Вы не заметили? Или он болен, или… Я завтра намерен говорить с Гамбергом, не хочу я с ним работать. Лентяй он. Ну, что это: Матевич проводит совещание, а он спит?

- Он устал, - оправдываю я Щупу-Дуброву. - У него когда отпуск?

Шепеленко это не нужно. И он, и я знаем, что по графику, вывешенному в коридоре, Щупа-Дуброва идёт в отпуск с 22-го февраля, то есть через пять дней. А нужно Шепеленко знать, кого я намерен сменить: его или Щупу-Дуброву. Именно это не даёт Владимиру Павловичу покоя.

  

Сидели, говорили о войне. Шепеленко воевал на Северном флоте. Главстаршина катера-охотника. Был с эскадрой в Америке. После войны остался здесь.

  

- Так вы не забыли? Завтра в пять, - напоминает мне Шепеленко.

Завтра воскресенье. Но какое дело Дроздову, Матевичу и другим? Назначили совещание с руководящим составом комбината.

  

Шепеленко ушёл. А в комнату влетел Дмитрий Аркадьевич Селезнёв.

- На хоккей идёшь?

- Некуда.

- А в гостинице у вас, говорили, есть телевизор.

У Дмитрия Аркадьевича лицо мужественное и, в то же время, с хитринкой. Маленькие глазки прищурены. Густая копна волос, чуть тронутых сединой, быстрые движения, захлёбывающаяся стремительная речь. Он может и вспылить, но отшлифованный торосами личной жизни его характер таков, что, вспылив, он готов и к неожиданному повороту на все 180 градусов.

- В гостиницу я опоздал, - объясняю я. - А стоять у дверей и смотреть нет желания.

  

Убегает и Селезнёв. Остаюсь наедине с Яной.

За ордером, вернее, за подписанием ходатайства об ордере, ещё не ходил. Пообещал Кате написать о ссоре с Гамбергом - и не могу писать. Подмывает меня снова, как тогда, 29-го декабря, в Гатчине сказать ей: "Катя, я люблю другую. Очень сильно люблю". И только подумал об этой накатившейся волне решимости порвать с женой, тут же всплыли лица дочерей Лены и Наташи. Ведь рвать придётся и с ними. Они будут на стороне матери. А они - моя кровь и плоть. Не могу!

Знаю, теперь знаю, что люблю Яну, как яркую звёздочку на своём небосклоне. И прошу людей, прошу своих детей, прошу всех, знающих меня: "Не осудите!" Это чистая, искренняя и возвышенная любовь. Моё несчастье, что она пришла ко мне на перевале жизни.