Рассказать Ганне про письмо? Но зачем? Чтобы разжалобить? Капнуть слезой: мол, калека никому не нужен? Даже жена с ребёнком и та отказалась, нашла другого, здорового. А с приймаком и вовсе можно не церемониться.

 

Ганна начала первая:

- Может, разденешься? Домой прибыл.

- До дома мне ещё далеко, - сказал я и положил перед Ганной письмо. Она, словно не поверила, пробежала письмо глазами раз и другой.

- И что же ты намерен делать? Как думаешь жить?

- Не знаю, Ганнуся. Съезжу к своим в Шую, огляжусь, подумаю.

- Ну, съездишь… а потом куда? - как клещами вытягивала она из меня ответы.

- Пока не знаю. Чувство такое, будто сражён наповал. Немец под Лученцом, что всадил в меня пулемётную очередь из МГ, оставил одну пулю. Этой вот пулей меня, безоружного, в упор сразила Катя.

- Давай вместе подумаем, раз уж ты ко мне зашёл, - строгим голосом заговорила Ганна. - Екатерина тебя долго ждала: с Сорокового года! Полтаву освободили в сентябре Сорок Третьего. Ты разве не написал ей, что жив? В таком случае, она не должна тебе ничего. Почему ты не написал? Не хотел к ней возвращаться? А теперь, как покалечили, вспомнил по "любимую" жену?

- Может, ты и права. Я сам во всём виноват. В Севастополе было… Нас привезли под конец обороны… на погибель. Выбраться на Большую Землю через Чёрное море надежды не было. За неделю до падения Севастополя я послал Кате письмо. Написал: если она увидит в газете или услышит по радио, что город на Юге - С-поль - сдан, то пусть знает, что меня нет в живых. В этом случае она вольна поступать, как захочет. Просил только об одном: сберечь сына.

- Выходит, винить некого и пить тоже незачем, да и не надо. Для неё ты погиб в Сорок Втором году. Она встретила другого. И ты встретил другую. Оставайся у меня. Нам немного осталось - и мы станем мужем и женой по-настоящему. Видно, сама судьба нас сводит. А может, у тебя ко мне какие-нибудь претензии?

- Нет у меня претензий, - сказал я. - Еду туда, потому что у меня там сын.

- Значит, всё-таки едешь… из-за сына… И у нас с тобой… будет сын.

- Не будет, Ганна, - вздохнул я. - Со мной… не будет.

- Ты, что, болен?

- Как видишь.

- Поняла. Насильно мил не будешь. Поезжай, только НЕНАДОЛГО. Больше я не намерена ждать, когда ты меня осчастливишь. С опозданием приедешь - не приму. Как перед Богом говорю, знай это - никогда! Слышишь, никогда не приходи и на глаза не показывайся! А приедешь - отплачу тебе. Через год или через два, да и через двадцать лет! - Ганна задыхалась от гнева. - Самой страшной карой отплачу! Страшнее на свете не бывает! МЫ похороним тебя в своей памяти, заживо похороним!

В сильнейшем волнении Ганна выбежала из дома. Асенька сорвалась вслед за матерью.

 

Я торопливо курил, обжигался, спеша быстрее закончить. Да, она имела право на мою любовь, но я… Я не мог даже в виде особого исключения назвать любовью свою благодарность Ганне.

 

Подхватив вещмешок, я выскочил на крыльцо. Ганна с заплаканными глазами стояла у крыльца и перебирала виноградные плети. Маленькие штанишки и рубашонки болтались на верёвке. Асенька испуганно держалась за материнский подол. Бобка остервенело лаял и кидался на меня.

- Прощай, Ганна, - сказал я. - Не осуждай меня. Между мужем и женой один Бог судья.