Я пошёл к Раевскому, позвонил в дверь.

- Вера, Серёжа вернулся! - крикнул куда-то вглубь квартиры Раевский, открыв мне дверь.

Мы обнялись. Право, я долгое время, как и Широбоков, был очарован этим человеком, тем обаянием, что исходило от его до мозга костей интеллигентной натуры.

 

На столе неизменное варенье, в столе - душистый табак "дюбек". Мирно кукуют часы, тишина в квартире, как в глухом бору в летний день.

Улучив минуту, я спросил:

- А ты где был в это время?

- Тише… Боюсь за неё. Как бы руки на себя не наложила, - понизив голос, вымолвил Раевский, прислушиваясь к шагам в детской комнате.

- Ты всё видел?

Он сглотнул, отвернулся.

- Видел… А что я мог? Ворвались… Звери… Меня - к стенке. Её…

- Ладно, я пошёл. Приходи завтра к горкому партии, там собираемся. Отчёт будем писать.

- А что я, Серёжа? Я ничего такого не сделал… Вы делали, вы и пишите - организация.

Спешу к Лине Васильевне. Жива ли? Вышла на стук в калитку и не сразу признала.

- А где же офицерская портупея? - вспомнила она наш прошлогодний разговор.

- Пока не дали.

- А дадут? - хитро посматривает она на меня.

- Должны бы, - говорю я и думаю, что сегодня непременно адреснусь в политотдел дивизии. Доложусь, что такой-то и такой-то, приписанный к политсоставу и на время отлучившийся, явился для дальнейшего прохождения службы. - В царской армии за побег из плена повышали в звании и отправляли на побывку к семье.

- Где пропадал? Не в Киеве, часом?

- Да нет, здесь, поблизости немного партизанил, - говорю я и вижу замок на двери Вариной комнаты. - Так комнату и не открывали?

- Замок какой-то мудрёный. А ломать не хочется, так и висит. А мне - что? Пускай висит, - смущённо говорит старуха и отводит глаза.

Она что-то знает, моя Лина Васильевна. Кто-то уже уведомил её, что за жиличка Варя квартировала тут. Возможно, Широбоков распечатал уста. Оттого она и выбирает выражения, когда говорит о Варе.

Я сказал, что призывают на фронт. Лина Васильевна перекрестила меня на прощанье. На том и расстались.

К Володе Пиддячему надо было идти через весь город в район Киевского вокзала. Маленькая хатка Володи так и осталась недостроенной. Вместо крыльца - временный трап.

Володя лежал в постели, но, увидев меня, приподнялся. Видно было, что ему плохо.

- Здравствуй, Серёжа, здравствуй, друг мой дорогой. Рад тебя видеть живым и невредимым. Наконец-то свобода. Плохо мы за неё боролись, Серёжа, с оглядкой на "вдруг". А я, брат, ухожу … от вас, - сказал они и отвернулся, слеза скатилась по щеке. - Наверное, вы будете хорошо жить после войны.

- Не надо так, Володя. Поедешь на курорт, будешь лечиться, работать, жить. Мы с тобой, Володя, ещё… - я не договорил под его воспалённым взглядом. - Борись, Володька! Не расклеивайся. Только ещё жизнь-то настоящая начинается. Разве раньше, до войны, мы жили? Ну, в общем, так: мы уходим на фронт, а ты остаёшься здесь за всех нас.

Потом мы с ним пили пустой морковный чай, говорили о чём-то отвлечённом. Ему стало получше. Он обещал завтра обязательно быть у горкома.

Не пришёл. Дни его были сочтены.