Мы не собирались письменно доказывать кому бы то ни было, что мы боролись. Только предубеждённые против нас могли нам не верить. А вся Полтава слышала по ночам и утром видела результаты. Мы сделали своё дело, теперь пойдём воевать. А кому интересно, пусть отправляется на поиски "вещественных доказательств".

 

- Про Ганну что не спросишь? - напомнил Широбоков. - Может, зайдём к ней? Очень переживает.

- В сваты набиваешься? Не надо, Николай. Один раз ты уже нас сосватал. Не зайду, пускай считает убитым.

- Жестоко, - обронил замечание Широбоков.

- Что?! - ворохнул я глазами.

- А! Шут с вами. Сами разбирайтесь!

 

До дома мадам Пархоменко, где жила Ганна, всего десять-двенадцать домов. А её брат, Пётр Бурмистренко жил совсем рядом с Широбоковыми. Ни туда, ни сюда я не пойду. Пускай потом думают что угодно. А как бы мне хотелось пойти, сесть за стол со всеми Бурмистренками и с Ганной и сказать всем, что мы с Ганной фиктивные муж с женой. И при всех поцеловать руку Ганне, назвать её другом, а себя - верным ей братом.

В моих мечтах это было возвышенно, просто и честно. Пускай родичи Ганны не поверят нам сейчас, мы докажем это продолжительной дружбой. Мы станем переписываться. Я буду посылать ей с фронта солдатские письма-треугольники, она мне - ответы. "Подруга", "брат" - станем мы повторять это неустанно.

Беда заключалась в другом: Ганне эти слова были не нужны. А других я произнести не мог. Прийти же к Бурмистренкам, чтобы продолжить игру в мужа и жену - теперь казалось мне предосудительным. А без любви, даже и кощунственным. Чувства - не разменная монета, ими в благодарность не расплачиваются.

 

Я вышел от Широбокова. Тихая Полтава была торжественно грустна. Улицы наполнены народом, все чего-то ждали. Мужчины грудились возле заборов, читали расклеенные приказы о призыве в Красную Армию. Девушки, как одна, пригладили волосы и заплели косы. А ещё вчера их причёски дыбились по западной моде.

У одного из заборов встречаю Лёську Миловцева. Он всё такой же колченогий и лобастый, и всё так же складываются в сладковатую усмешку тонкие губы. И одет по-прежнему в зеленоватый пиджачок и такого же цвета брючки, сшитые из плащ-палатки.

- Сергей! Жив!? Вот здорово, - восклицает он и умолкает под моим строгим взглядом, понимая, что прежних доверительных отношений между нами теперь быть не может.

- Поздравить? - спрашиваю я и вижу недоумение на его худом и мертвенно-бледном лице выходца с того света. - Говорят, у тебя сын родился, - разрешаю я его недоумение.

- Завтра иду в военкомат, - говорит он.

- Значит, до "после войны"? - говорю я словами Широбокова. - Жён после войны выбирать будем?

- Если тебе угодно в таком тоне разговаривать… - кидает он и отворачивается.

- Ты морду не криви, Лёська! - закипаю я. - Вот возьму и при всём народе отхлещу тебя! За что - сам знаешь.

- Меня даже отец никогда не бил.

- Вот этим он тебя и сгубил. Сволочной ты человек, Миловцев. Слабак ты. Ну, ладно. Широбоков просил передать, что завтра встречаемся у горкома в 10.00. Пишем отчёт и расходимся, как в море корабли.