Конструкторское бюро завода перестало существовать. Уехали с немцами и не вернулись Кобылин, Елена Викторовна и Тюрин. Люба Кива жила теперь у матери в Диканьке. Шикула уехал в Киев, и с концами. Кто-то донёс на Гапона, что он еврей, и гестаповцы пристрелили его прямо на заводе. Из остальных: кого поймали в облаве, а кто спрятался до поры, до времени.

- Ты куда сбежал тогда? - спросил я у Широбокова. - Почему не помог мне уйти в лес?

- Надо было людей спасать, вот почему.

- Как это понимать? А я, что ли, не человек?

- Кроме тебя у меня полсотни таких, а, может, и побольше. Всех надо было развести по новым квартирам, определить. А сейчас в сёлах не очень-то пускают незнакомых. Ты это на себе испытал.

- Хорошо, а где же всё-таки "наш" отряд? - делал я ударение на слове НАШ. - Он существует - нет? Или всё это, говаривал Семченко, сказки Пушкина, такие же сказки, как про переход и перелёт через фронт?

- Отряд существует, - отвечал Широбоков, но твёрдости в его голосе не было.

- Где он? В каких лесах?

- В смешанных, - пошутил Широбоков и обнял меня, видя, что я готов вскипеть. - Зачем тебе это теперь, Серёжа? Ты - в лесу, в отряде, действуешь. Что тебе ещё надо?

- Я в отряде дяди Вани, Колька, - вот в каком отряде. Этому отряду ещё чиститься да чиститься от всякой скверны. Мы пока не отряд, а шайка лесных разбойников. Нам бы заводчан побольше, - сказал я и поведал о своих злоключениях по дороге а лес.

- Павел - это родной брат дяди Вани. Он предатель! - сказал Широбоков.

- Не думаю, Николай, - возразил я. - Всё не так просто. Всё время думаю о том, почему он повёл меня не в тот отряд, куда ему велено было меня вести, а в "другой", в Кушпелевский.

- Разберёмся после войны, Серёжа. Во многом нам придётся разбираться. Свой своего не узнаёт, а, порой и не пытается узнать. Вот кто ты для меня, кто я для тебя? Разве мы знаем?

- А разве нет?

- Тебя-то я ещё примерно знаю, - с непонятной загадочностью заговорил Широбоков.

Я посмотрел в его серьёзные серые глаза, заострившиеся черты лица и подумал: "Сколько же ты, дружище, перенёс! "

Широбоков продолжал:

- Да, тебя я в какой-то степени определяю, а вот ты меня - нет. И не спрашивай. Открыться тебе не имею права, друг ты мой боевой. У тебя севастопольский приказ: пробиваться к партизанам. А у меня тоже есть кой-какой приказ, может, покрепче твоего. Отложим всё до "после войны".

- Ты надеешься дожить? - спросил я, хотя думал сказать совсем другое: что нельзя откладывать на завтра то, что можно и нужно сказать сегодня, что завтра может не представиться случая это сказать, а, может, и некому будет говорить, что, наконец, мы просто можем не встретиться.