Итак, на людях мы с Ганной выдавали себя за мужа и жену. Ходили в гости к подруге Ганны Лене Кириленко. У той тоже в Тридцать Шестом не стало мужа. Жила она с двумя дочками-подростками: Галей и Наталкой. Лена варила самогонку, продавала, тем и жила. Идти до Лены недалеко - в Ломаном переулке улицу перейти и 4-й дом налево. Шли мы всегда под ручку. На нас смотрели изо всех окон.

Ходили ещё к брату Петру Бурмистренку и к тёте Зое.

 

Жить в одной комнате и спать врозь (она - на кровати за ширмочкой, а я - на кошме, постеленной на полу у порога) для двух физически здоровых мужчины и женщины - тяжёлое испытание.

Хорошо играть в мужа и жену на людях, и то надо всё время притворяться. Совсем другое дело когда мы, чужие, оставались наедине в комнатухе с окнами на три стороны, с занавесочкой у кровати. И говорить-то не о чем. Я старался реже бывать дома и приходил домой только ночевать.

Два месяца - январь и февраль - как-то прожили. Ганна никогда не спрашивала, что я делаю, с кем бываю, и за это я был ей благодарен.

Март породил тревоги. Таял снег, травка стала пробиваться у заборов, вот-вот набухнут почки на сирени. Смутно стало на душе у Ганны, возникли неясные желания.

Я стал замечать, что Ганна как-то не так стала смотреть на меня, всё порывалась что-то для меня сделать, хотя я ни о чём не просил. Обедать старался вне дома, сам стирал своё бельё. По договору полагалось мне ещё варить борщи и подметать комнату, так это Ганна делать не разрешала. Оставалась одна обязанность: ходить в гости.

И тут уж Ганна разворачивалась вовсю. Она не просто шла под ручку, а буквально повисала на моей руке. И в глаза заглянет снизу вверх, и щекой потрётся о мою грудь. Сколько радости было при этом на её лице! Чтобы все видели, что она - "жена".

 

Выглянет какая-нибудь солдатка в окно, увидит, как кургузая Бурмистренчиха висит на руке у цыгановатого дылды мужа-приймака, и завистью обольётся бабье сердце. И запричитает солдатка на весь дом, посылая проклятия войне, немцам, мужикам, что застряли за Донцом и не торопятся возвращаться. И возмущению её не будет конца: "Почему кому-то так вот можно, а мне нельзя?!"

 

Как-то я с улыбкой, как бы в шутку, сказал Ганне:

- А что если не виснуть у меня на руке?

Ганна не сразу поняла, а когда поняла, то занялась розовым стыдом, отстранилась и неожиданно для меня как-то беспомощно возразила:

- Так ты вон какой длинный, я до локтя с трудом дотягиваюсь. Что ж нам за ручку ходить?

Теперь мне стало стыдно. Знал ведь: на что шёл в приймаки. Попытался я исправить свою оплошность, сам взял Ганну под ручку, но она серьёзно обиделась. И пошли мы всяк по себе: рядом, но врозь.

Я попросил Николай Широбокова провести меня по заводу. Он имел допуск во все цеха завода, кроме электростанции. Решили начать с Паровозного депо, но во дворе встретили старшего полицая Дениса Прокопьевича. Он вёл какого-то рабочего из механического цеха к себе на проходную: пороть.

- За что, Денис Прокопьевич? - спросил Широбоков, догадавшись, куда и зачем ведут парня.

- За прогул, - осклабился полицай. - Невыход на работу в течение трёх дней. Получит тридцать "шлангов" под мокрым брезентом.