- Хотите знать, зачем я вас вызвал? - резко переменил тон Черёмухин.

- Думаю, не для душеспасительной беседы.

- Вы правы. Хочу предупредить вас, что наш разговор - тайна для ВСЕХ! Никто не должен знать о нём, даже Шмонин. Вам предстоит особое задание. Не стану скрывать, задание чрезвычайно опасное. Провал недопустим.

- Приказывайте, товарищ полковник, я готов, - вскочил я со стула.

- Вы женаты?

- Жена и сын на Урале. Для них я без вести пропавший.

- Разве вы не хотите их успокоить? Непременно напишите им.

- После возвращения, товарищ полковник, напишу обязательно.

- Хорошо. А теперь слушайте… Связник с очень важными документами должен появиться в квадрате "Два-а", вот здесь, - полковник указал место на карте. - Он послан руководством власовской армии, желающим перебраться под руку союзников. Придётся вам поработать вместе со всей ротой на прочёсывании. Квадрат этот мы уже заблокировали. Полагаем, что днём связник затаится и будет ждать наступления темноты. А ночью двинется. Вам четыре часа на сон, а к вечеру, в 16.00 всем быть на месте оцепления.

- Есть быть на месте в 16.00, - отозвался я.

- Кое-что о связнике нам известно. Он бывший советский офицер, ещё ранее был польским офицером-разведчиком. В мае 42-го года под Лозовой попал к немцам в плен. Прошёл у немцев специальную школу. Обладает дьявольской приспособляемостью, не теряется ни в каких, даже самых сложных, обстоятельствах. Может оказаться в мундире полковника, а может - и сержанта. Отлично стреляет. Очень опасен.

  

От Черёмухина я уходил в прескверном настроении. Какой там сон! Я и на минутку не смог смежить глаза. Разыгрались нервишки, а с чего бы это? Я попытался доискаться до причин такого состояния. Оно, очевидно, было вызвано только что закончившимся разговором с полковником-смершистом. Почему он счёл нужным постращать меня, сказать, что задание будет опасным, очень опасным? Хотя я был не из пугливых, на этот раз действительно испугался. Состояние моё в последние недели было до крайности неустойчивым. Какой-то давно позабытый на войне страх вползал в мою душу. Я находил в себе силы подавлять его, кидаясь навстречу опасностям. Но, похоже, что запас душевных сил был почти исчерпан. Нехорошее предчувствие было у меня на сердце.

Чем ближе подходило время выходить в район прочёсывания, тем больше разгорался во мне этот страх. И когда Черников по моему наказу пришёл напомнить, что пора выходить, я внутренне задрожал. Всё во мне кричало: "Не пойду! Не пойду! Я боюсь! Я страшно боюсь!"