То ли я простудился в своей рваной обуви, то ли сказались месяцы смертельных опасностей, скитаний и голода… Я чувствовал, что едва тяну.

Курная избушка на отшибе: оконце заткнуто тряпьём, сгнивший пол. Лежу. Хлопает дверь: входят и выходят люди. Здесь бесплатная ночлежка для тачечников. Цибарка с водой у моей головы, кусок хлеба с солью… Теряю сознание.

Очнулся от того, что кто-то холодными руками шарил по лицу.

Женский испуганный голос:

- Ой, дядька Петро, тут кто-то лежит!

- Никого не було, Ганна. Мы першими пришли.

- Лежит - тремтить… и так тихенько стонет. Присветите…

- Ось я его, штукаря, зараз приголублю по потылице.

Меня присвечивают.

- Боже ж мий! - жалостливо восклицает женщина. - Та це ж тот самый дядько, шо шёл з нами по шляху. Жив… Врача бы к нему, дядько Петро. Ой, мати ридна! Скильки людям горя война принесла!

- Скажешь тоже - врача. Пид немцем живем, не при Радяньской владе. Привезём, а нас - у гестапо: "Кто такий? Де нашли?" Нехай лежит, Ганна. Недолго ему, бедолаге, маяться осталось. Бачь: задихаеться, глаза закатил - отходит.

Новое забытье и новое хлопанье дверью. Голоса: мужской и женский:

- Жив - нет?

- Кажется, жив, горит весь.

- Берись за носилки.

Очнулся я в чистой, светлой хате. Надо мною склонилась молодая женщина.

- Где я?

- У своих. Лежите.

- А что это? На улице снег?

- Вчера выпал: ноябрь месяц. Вы в Коваливке, под Полтавой. У вас двусторонняя пневмония. Кризис миновал, теперь пойдёте на поправку. А пока: лежать… лежать… лежать.

Голос удаляется и тает. Засыпаю.