Холодная Гора - северный полюс Харькова, район частных домов. В мае Гора утопала в садах, в августе краснела спелыми яблоками, в октябре роняла золотую листву, ветер подхватывал её и заметал к заборам и плетням.

До войны на гору ходили трамваи. Сейчас мост был взорван, и мне пришлось пешком взбираться на Гору. Я шёл боковыми, незнакомыми мне улочками, обходя центральную часть с баней, базаром и тюрьмой, превращенной фашистами в лагерь военнопленных. Долго не мог найти Алябьевский переулок и нужный дом. Раньше возле дома был обширный пустырь, а теперь его застроили похожими домами. За четыре прошедших года дом облицевали сероватым силикатным кирпичом и окружили высоким дощатым забором. Все четыре окна дома затянуты тюлевыми занавесками: признак материального благополучия.

Хожу вокруг забора: высок - не одолею. Надо что-то делать. "Хватит маячить на глазах у соседей," - вопит во мне чувство незримой опасности. В соседних домах слышится немецкая речь. Может, и у Ольги немцы? Нет, у неё тихо. Стучу в калитку, по местному в "фортку". Не сразу, но к фортке вышла старушка, мать Ольги. Начался у нас разговор немого с глухим: я ей намекаю про немцев постояльцев, а она в ответ: "не слышу", "не понимаю".

- Шо? Шо ты казав?

Пришлось повысить голос:

- Немцы-квартиранты дома или ушли?

- Яки таки немцы? У нас у хати тиф. До нас не ставят, - и пошла в дом.

- Бабушка, вернись. Ольга Семёновна дома?

- Нема Ольги, на базар ушла.

- Бабушка, я не всё сказал. Откройте, поговорим.

Нет, ушла старая и слушать не захотела. Пошёл вдоль забора, трясу доски, ищу лазейку. Нашёл-таки со стороны соседского дома, пролез в Ольгин сад, но не удержался на ногах и упал. Забытая боль от сломанных рёбер дала о себе знать.

Бабушка сидела на ступеньках крыльца, перебирала фасоль. Я улёгся под яблоней, у неё на виду. Она притворилась, что ничего не видит. Заговорил с ней, спрашиваю про внучат: Вовку с Ромкой. Услышала. Встала, ушла с крыльца и заперлась внутри.

Мне не давала покоя мысль, что Ольга откажется пустить меня. Время опасное, я - человек вне закона. Кроме пули или верёвки, никакого дохода от меня ожидать не приходится. На сознательность и патриотизм базарной торговки не стоило питать особенных надежд.

Ольга пришла под вечер. Была она в фуфайке, длинном тёмном платье, тёмном же платке. Походкой усталого, вдоволь натрудившегося человека, подошла она к крыльцу, увидела сидящего там оборванца, но не испугалась:

- Серёжа? Заходи в дом.

Спокойствию духа и выдержке этой сорокалетней женщины мог бы позавидовать опытный подпольщик. Доверять или не доверять Ольге Семёновне - такого вопроса у меня не возникало. Я сам пришёл к ней в дом.

Почему Ольга так спокойна? Ведь в её дом пришёл оборванный человек, со следами побоев на лице, наверняка гонимый властями. Укрывать таких смертельно опасно. Не должна была Ольга быть такой невозмутимой, а она - не человек, а бесстрастное изваяние. И помню я, что красавица Федосья из Западни тоже была спокойна.