Одна только ночь в моём распоряжении. Одна июльская короткая южная ночь. Потрясённый предательством людей, которых я не послал на расстрел, фактически спас, приводило меня в страшное возбуждение. У меня нет права умереть, не отомстив. Я должен жить!

К камере подошла группа немецких журналистов-репортёров. И с ними - кто бы мог подумать! - красавица Джаныке в немецкой военной форме, в кобуре - пистолет. Журналисты подсвечивали нас фонарями, фотографировали.

- Комиссар? Юд? - спросили меня, как самого близкосидящего к выходу.

- Комиссар. Русский, - ответил я.

Кто-то сказал по-немецки, я понял:

- Русские комиссарами не бывают.

Мы с Джаныке смотрели друг на друга. Мрачен был взгляд её чёрных глаз.

Кто же ты, Джаныке, любовница майора Галиметзянова, командира нашего ОТБ, всего шесть дней тому назад покинувшая батальон, чтобы идти через фронт в Симферополь? Кто ты теперь, смелая женщина?

Как могло случиться, что твой личный револьвер оказался испорченным, со сточенным бойком? Благодарить ли мне тебя, Джаныке, что наган дал осечку или проклинать?

Она заговорила по-немецки, объясняя что-то журналистам, показывая на меня рукой. Я понял только: она подтверждала, что знает меня, что я, действительно, русский и что - коммунист и комиссар.

- Не старайся, сука, на мне не заработаешь, - вырвалось у меня.

"Ах, Джаныке. Джаныке, - думал я. - Как же ты всех нас провела, меня в особенности".

Я твёрдо знал, что её повесят сразу, как только наши вернутся в Севастополь. Я представил себе, как затягивается петля на её шее, ужаснулся своей кровожадности, отвернулся и закрыл глаза, чтобы её не видеть.

Ночь. У выхода стоят двое часовых, охраняют и нашу камеру, и весь лагерь.

Кто-то в пятом ряду рассказывал, как уводят на расстрел: связывают верёвками руки за спиной и ведут в горы неподалёку, так что выстрелы здесь слышны. Пятеро конвойных с автоматами и собака-овчарка: один впереди, двое - по бокам, двое - сзади.

- Неужели дадим себя убить, не попытаемся спастись? - говорю я во всеуслышание.

- Как спастись? У тебя есть оружие? - спросили меня.

Оружия никакого нет. Но в карманах бушлата: бритвенные лезвия, оставшиеся после предсмертного бритья с Лаптевым, соль и пригоршня махорки. В комендатуре меня не обыскали.

- И всё равно надо попытаться бежать, - говорил я.

Слушали меня с жадным интересом, в глазах товарищей зажёгся огонёк - жажда жить.

Мимо камеры прошёл какой-то офицер.

- Пан офицер! Пан офицер! - крикнул кто-то из передних рядов. - Я хочу сообщить Вам что-то важное. Подойдите, прошу Вас. У меня важная государственная тайна!