И вдруг у фашиста кончилась лента. Не рассчитал, однако! Мордашов, как будто только этого и ждал, вскочил. Вскочил и я. Пока немец заряжал новую ленту, мы перебежали на другое место. Недалеко, но в небольшую ложбинку, и теперь были вне опасности. Пули летели над нашими головами, выстригая траву по краям ложбинки.

А далее начался настоящий кошмар. Мы метались, как затравленные, по небольшом участке перед окопами роты и не могли хоть сколько-нибудь продвинуться вперёд. Впереди не было видно ни одной, даже самой крохотной, но спасительной неровности. Приходилось петлять, двигаться короткими перебежками и картинно падать, имитируя "смерть". По нам били из пулемёта и из винтовок. Несколько раз ударил гранатомёт. Шинель Мордашова была пробита в нескольких местах, на мне прострелили красивую фуражку. Если бы не солдатское искусство Мордашова, умевшего слиться с местностью, оценить и молниеносно принять решение, меня бы давно убили.

В этом своеобразном петлянии у Мордашова был свой расчёт. Мы очень медленно, но неумолимо приближались к окопам.

Не четыре, а четыре десятка бросков сделали мы, пока не приблизились к окопам роты настолько, что смогли видеть за бруствером свеженасыпанной земли наших бойцов. Они что-то кричали нам, наверное, подбадривали. Я настолько устал, что не мог двинуться с места, пот буквально заливал глаза, в груди колоколом бухало сердце.

Мордашов сменил позицию, переполз на несколько шагов ближе к окопам. Я не успел ещё понять, что он делает, как он вскочил, одним духом преодолел расстояние до окопов и спрыгнул в них.

Я остался один. Я опоздал повторить манёвр Мордашова. Путь к окопам мне преградила пулемётная завеса. Всего несколько шагов оставалось, может, с десяток, как знать. Когда лежишь щекой на земле, то расстояния удлиняются.

Фашисты видели, что один от них ушёл, и не хотели, чтоб ушёл и второй. Огонь стал такой плотный, что оставалось только вжаться в землю и ждать неминуемого конца. По-видимому, моя яркая одежда была причиной того, что я был лучше виден немцам, чем Мордашов, поэтому они стреляли по мне чаще, чем по нему. Возможно, они заключили между собой пари: кто первым срежет этого ретивого комиссарского фазана.

Я не мог и пальцем пошевелить, даже бога перестал вспоминать.

Мордашов из окопа кричал, подманивая меня рукой:

- Политрук, вставай! Бегом!

Земля, как магнит, притягивала меня к себе.

"Нужно хотя бы отползти, - говорил я себе. - Пристреляются из гранатомёта - убьют. Неужели я всё-таки трус? Раньше этого за собой не замечал. Если я не трус, то должен сейчас же встать. Вон бойцы смотрят, как новый политрук носом землю пашет. Какой стыд! Какая репутация, какой авторитет будет у меня в роте, если даже и выкарабкаюсь?!

Странно лёгкий, почти невесомый, я поднялся с земли и неспешным шагом преодолел последние метры до окопов. Фашистский пулемётчик, не ожидавший такой наглости от убитого "фазана", бил второпях и мазал.

- Ложи-и-и-сь! - взвизгнул Мордашов и растопыренной пятернёй закрыл себе лицо, чтобы не видеть моей ужасной смерти, которая неминуемо должна была воспоследовать.

Я спрыгнул в окоп.