Осторожно нащупываю рукой край траншеи - ну, ни черта же не видно - и с грохотом проваливаюсь. Ушиб плечо, встаю. Проводник отряхивает меня. И только теперь, очутившись в ещё большей темноте, начинаю по звёздам различать небо высоко над головой.

Проводник, взяв меня за руку, ведёт по траншее. Траншея - глубиной не менее трёх метров - выстлана досками, стенки - горбылём. Она разветвляется, ныряет под бревенчатый накат, становится шире. В земляных стенах - плащпалаточные двери. Перед одной дверью с надписью "КОМИССАР ПОЛКА" проводник останавливается, велит мне ждать, а сам входит. И почти сразу зовёт меня:

- Идите, комиссар Вас ждёт, - говорит он и подталкивает меня к двери.

Я привычно оправляю на себе ремень и шагаю за матерчатую дверь. Свет лампы-коптилки бьёт мне в глаза.

Жилище комиссара полка - землянка: бревенчатый потолок в три наката; стол - чурбак, вкопанный в землю; стены - красная глина; люстра - снарядная гильза, заправленная бензином на соли; лежанка - в нише стены.

Из-за столика встаёт высокий узкоплечий старший политрук.

- Товарищ комиссар полка, младший политрук Басов прибыл для дальнейшего прохождения службы!

- С благополучным прибытием, Сергей Иванович, - говорит комиссар Лаптев и протягивает мне руку.

Замечаю, что манера знакомства у него скорее флотская, чем армейская. Слыхал я о такой только по книгам, описывающим дореволюционные времена. Чтобы в нашей-то армии, да ещё политработник, так вёл себя - неслыханно, однако приятно. Эта манера как бы подчеркивала: в армии кадровые офицеры - одна семья, а война - лишь продолжение службы в иных условиях. Став офицером, ты не превращаешься в ограниченного солдафона, раба формы и звания, робота с запрограммированными мозгами, изрекающего уставные положения. Нет, офицер должен быть просвещённым, культурным человеком, уважающим своих подчинённых. И дисциплина для офицера - это не столько внешняя готовность к повиновению ВСЕГДА, сколько внутренняя готовность повиноваться ОДНАЖДЫ, когда отдан боевой приказ. Вот тогда субординация и вступает в законные права.

- Рассказывайте. Как добрались? Как там на континенте и в Керчи? Что нового? - продолжал Лаптев.

Я рассказываю, сначала скованно, потом свободнее, всё, что знаю из отцовских писем о том, чем живёт тыл. И незаметно для себя повествую о нашей большой семье, о себе.

Лаптев - светло-русый, почти рыжий человек лет тридцати пяти. У него продолговатое, немного сонное лицо, тяжёлые веки и стрижка "под бокс". Золотистые широкие брови постоянно вздёрнуты как бы в постоянном изумлении, образуя треугольник на переносице. Если бы не особенный - бархатистый и проникновенный голос и эта манера общения по имени-отчеству, выдающие человека большой души и интеллекта, он бы не произвёл на меня того особенного яркого впечатления, которое у меня всегда предшествует влюблённости.