- 88 -
3-й день. Шуя. Площадь Ленина (бывшая Спасская)
Продолжаю идти по площади Ленина вверх, на восток. Следующий дом-дворец такой же огромный, как дворец Посылиных. Это дом Рубачёвых.
В конце XIX века, фабриканты Рубачёвы Василий Васильевич и Михаил Васильевич возводят жилое 3-этажное здание в классическом стиле. Главный фасад его украшен балконом с резной решеткой сложного рисунка. Первый этаж выполнен из прямоугольных плит. Также богато оформлены интерьеры. В годы революции здесь располагались отделы уездного Совета рабочих и солдатских депутатов, Председателем которого был М.В. Фрунзе. Сейчас здесь расположена районная администрация. владевших несколькими фабриками, Фабрики Рубачёвых выпускали, кроме полотна различной степени жесткости, ещё и миткалевые платки. Платки эти были монашеского типа: абсолютно чёрные с каймой из огуречного орнамента по краю платка. Эти платки пережили революцию и осели во множестве музеев России.
Рубачёвы, как и другие шуйские купцы, немалую часть своих доходом отдавали на благоустройство города, на постройку церквей. Василий Киприанович построил Церковь Александра Невского при Церковном училище на Миллионной улице. Его сыновья Василий Васильевич и Михаил Васильевич, построили этот огромный дом, украсивший Спасскую площадь Шуи. Василий Васильевич "шефствовал" над Единоверческим женским монастырём. Это на его деньги была построена и Трапезная монастыря.
А вот что писали о В.В. Рубачёве после смерти.
Губернская газета, опубликовавшая его некролог в декабре 1910 г., отмечала, что "Шуя лишилась одного из самых добрых людей, внимательных к людской бедности". Как свидетельствовали современники, он был просто не способен отказать в любой просьбе о материальной помощи. Причем оказывал ее скромно, без шума, и деликатно, чтобы не унизить просящего. Таким образом, он действовал в соответствии с евангельской заповедью о том, что не нужно во всеуслышание говорить о раздаче милостыни, "трубить впереди себя" о своих добрых делах. Даже если учесть то, что о покойных говорят либо ничего, либо только хорошее, факты из некролога М.В. Рубачева хотя бы наполовину соответствовали истине.
Когда-то пилоны ворот дома Рубачёвых украшали львы: спящий и рычащий. Потом их перенесли в городской сад, чтобы составить компанию трём грациям.
Ещё восточнее, рядом с домом Рубачёвых, стоит жилой дом сталинской архитектуры, построенный в 1956 году. Дом этот присутствует в воспоминаниях папы. Там жил в 70-80-е годы прошлого столетия Рябцев Борис Николаевич, с которым папа познакомился ещё в детстве.
Из воспоминаний моего отца Басова С.И.
Площадь Ленина, на которой жили Рябцевы, поражала обширностью и пустотой. Какие-то робкие посадки липок на недавно разбитых аллеях. Что-то здесь раньше было? Память моя неспокойна. Глаза обшаривают всё вокруг. Темнел неподалеку слева сгустком крови краснокирпичный Драматический театр, обитель Клавдии Владимировны и моего брата Александра.
Чего-то на площади не хватало. И очень важного, иначе бы память так не старалась докопаться. Стоп! Вспомнил. Всю прежнюю площадь занимала территория, обгороженная деревянным высоким забором, с колючей проволокой наверху и башнями по углам. В просвете башен маячили часовые в остроконечных будёновках и с винтовками. За забором стояла тюрьма, а по-тогдашнему Домзак. В нем отбывал трехлетний срок заключения отец.
Нет, мне не надо было идти к Рябцевым. И снесённая с площади тюрьма, и то, что Рябцевы живут, и, по-видимому, жили и тогда напротив тюрьмы-домзака-исправдома, для меня имело немаловажное значение.
Почему я не подумал об этом в то, десятилетней давности, посещение квартиры Рябцевых? Ведь и сам дом старинной постройки, с колоннадами по фасаду, какой-то помещичье-барский, и квартира с высоченными потолками, и какой-то необычно просторной планировки комнат - в нём не просто олицетворение того, рябцевского, в нем, именно в нем, - как только я это позабыл - решалась и моя судьба, всё моё будущее.
- Давай спросим, где такой дом? - говорит Катя с бумажкой-адресом Рябцевых в руках и с сомнением смотрит на меня, машинально бредущего куда глаза глядят.
- Я и так найду, - отзываюсь я.
Да, это именно тот самый дом. И ворота такие монументальные, и обширный внутренний двор. Раньше я не знал, что он в три этажа.
Едва мы с Катей вошли во двор, и, не зная, в каком подъезде четырнадцатая квартира, заглянули в первый же подъезд и вышли оттуда, нас кто-то окрикнул:
- Серёжа! Серёжа!
Кто-то кричал из толпы женщин, собравшихся возле какой-то крытой площадки. То ли по нашим с Катей оранжевым плащам нас признали? Наверно, Борис рассказал.
К нам подходила чересчур полная, даже немыслимо полная женщина. Это была Клава, жена Бориса. По-родственному поцеловалась в губы, в обним. Клава дорогая, Клавочка, как я её помню хорошо! Какой это прекрасный в моем представлении человек.
- А мы уж ждём, не дождёмся, - заговорила она. - Пошли в дом. Думали, не придёте. Вот видишь, Серёжа, какой я стала, - первой начала она про то, про что постороннему не начать. По-видимому, полнота её излишняя, мало сказать, постоянная беда её и тревога. - За десять лет на десятки килограмм прибавила в весе. Как поросёнок.
- Ты для меня всё равно не перестанешь быть худенькой, доброй и красивой, Клавочка, - говорю я совершенно искренне.
- А это - Катя! Ну, не узнала бы, столько лет прошло, - говорит Клава. - Боря рассказывал, как встретился с вами чисто случайно на кладбище.
Входим во второй, средний в доме подъезд. Полутемно. Освещена деревянная маршевая лестница, ввинчивающаяся вверх. Дверь, обитая дерматином.
- Вот, я же говорил, что придут! - громыхнул рябцевским голосищем Борис, потирая руки. - Ну, как успехи на Петропавловском - нашли?
- С трудом, но нашли, - говорю я и рассказываю про то, как искали.
У Рябцевых уже и стол накрыт, и всего полно на столе. Мы захватили с собой несколько крупных апельсинов и шоколад.
- Садитесь на диван, Серёжа, Катя.
Борис тихонько украдкой показывает мне на бутылку "Столичной". Он знает, я говорил ему, что не пью, противопоказано. В ответ согласительно киваю.
У Рябцевых большой цветной телевизор. За стол, сбоку деловито присаживается девочка-ребенок, внучка "от дочери", звать - Маринка. Очки на носу, одно очко заклеено. Присела, чтобы смотреть телевизор.
Может, Рябцевы и позабыли, что некогда после войны рассказывали нам, что "воспитываем дочурку Татьяны". А Маринка выходит не внучка, а внучатая племянница. Ну, не хотят, чтобы знали про удочерение племянницы в дочь, - промолчу.
За стол садится молодой человек - зять Сергей - чёрная ленточка усиков, скромен и молчалив как-то по-особенному, до стыдливости, до неприличия.
- Лечим косоглазие, - говорит про Маринку Клавдия Михайловна и рассказывает, как лечат, и с чего началось. - Ты чего тут расселась? - ворчит бабушка на внучку.
- А, так! Смотреть телевизор! - отвечает с милой взрослостью пятилетняя хозяйка. До чего же она похожа на бабу Таню!
Продолговатенькое личико, но до чего же мила! В волосяной рамке с бантом на макушке - личико живой Тани, милой и как-то по-особенному снисходительной, будто делает нам одолжение, разыгрывая маленькую.
- Мы тоже у своей внучки Сашеньки лечили да и сейчас ещё лечим косоглазие, - говорит Катя, и у них начинается свой женский разговор.
Борис справа от меня - на одном торце стола, Клавдия Михайловна - на другом. Мы все чокаемся и выпиваем. Ох, я что-то разболтался за эту поездку - раза три или четыре с ивановцами и шуянами выпиваю то коньяк, то вот "Столичную".
- Какие твои планы на завтра, и вообще? - спрашивает Борис. И это "и вообще", столь характерное для его отца Николая Николаевича в разговоре, когда выражается неодобрение, - у Рябцевых, похоже, наследственное.
- Завтра всё улажу в Доме ритуальных услуг, берём такси - и в Палех - Паново, - говорю я. - Всё буду фотографировать. Наверное, это уже последнее свидание с Родиной своих предков, со своим Детством и Юностью.
- Не советую, - угрюмо говорит Борис.
Он наверно ждёт, что я переспрошу, почему он не советует мне ехать в Паново.
Но я и так знаю, слышал тому десять лет назад, как он разговаривал с Александром, также выражавшим желание побывать в деревне. И знаете, что Борис Рябцев сказал. Это же, вы можете и не поверить мне, насколько чудовищно до невозможности.
- Не советую, Александр Иванович, - так же сказал тогда он.
Я тогда все слышал, весь разговор, хотя и отдаленный, но не вмешался. К чему? У нас с Борисом Рябцевым разные взгляды. Я мог бы прямо ему обо всем сказать, только зачем. Его этим не исправишь. И сейчас не Сорок пятый - время зажитых ран и стремления к пониманиям.
Сейчас я тоже решил промолчать, сделать вид, что не понял намеков Бориса.
За столом между тем вспыхнула перепалка между Клавой и мужем. Клава была чем-то раздражена, очки на тучном лице вздрагивали от сдержанного бешенства. Она бросала в мужа через весь стол колкости. Борис краснел, сдерживался, говорил примирительно. Но и само это миролюбие только ещё больше раздражало Клаву. А колкости и упрёки самого незначительного свойства, симптомы какой-то неизлечимой застарелой семейной болезни. Как понять и чем помочь этому живому горю на ногах?
Ловлю себя на том, что, даже не зная причин семейного волнения, я на стороне Клавы.
Прощаемся. Клавдия Михайловна даёт заказ купить ей у нас в Ленинграде матерчатые с резиновой обсоюзкой боты. Обещаем. А маленькой Маринке - апельсинов посылку.
Борис нас провожает, по дороге жалуется на жену.
- Вот так всегда. Вы сами видели, какая она. Всё не так, не по ней.
Расстаёмся. Борис повторяет обещание присмотреть за установкой надгробия на могилке отца.
- Звони в случае чего, - говорит он. - Я всегда дома.
- Хорошо, - говорю я и знаю, что никогда и ни под каким предлогом я ему не позвоню.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ. ШУЯ. ДВОРЯНСКАЯ
НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ
