В Паново забрёл со своим коробом и иконками офеня, богомаз палехский, Чикурин. Мне захотелось купить иконку своего святого Сергия Радонежского, но такой не оказалось.

- Не горюй, к завтрашнему дню сделаю тебе твоего святого Сергия, - утешал офеня, заряжая нос щепоткой нюхательного табака.- Только второразрядный святой-то твой. Больше в ходу Николай Угодник, Георгий Победоносец. Ну, коли уж не терпится до завтра, могу и сегодня сделать.

Офеня расположился с мольбертом у нас в Чайной, достал кисти, краски. Вынул чистую дощечку, загрунтовал, дал просохнуть и, поглядев на небо, стал малевать картинку.

Не прошло и двух часов, как иконка была готова. Я смотрел на действия иконописца со смесью удивления и страха. Я считал иконы святыми. А эта прямо на глазах сделана. Я сказал про это офене.

- Чудак-рыбак, - засмеялся офеня, - день пирует, а неделю с похмелья голова трещит. Всё земное, отрок Сергий, - дело рук человеческих. По-твоему, иконы с небес падают? Как бы не так, жди - упадут! У меня в Палехе, в мастерской, этого добра - заготовок икон - столько навалено, что негде ноге ступить. На, бери своего Сергия. Только не смажь, краски должны просохнуть.

Я в ужасе убежал наверх.

На другой день в школе я отказался встать на колени и молиться. Кричал на весь класс:

- Бога нет! Иконы делают! Сам видел… Вот посмотрите на святого Сергия, мне его вчера нарисовали!

Не слушая больше никого, я убежал из школы. По дороге ветром вырвало у меня и раздуло листочки букваря. На этом и кончилась моя учёба в Выставке.

Старушки-канунницы по-своему расценили мой поступок.

- Бес его мутит, Марьюшка, - говорила маме тётка Олёна Лопатиха. Своди его к причастию, святой водицей покропи…

Весной, уже после поездки в Шую, как-то я понёс отцу и Аркаше в поле обед: пшённую кашу, молоко и хлеб. И папаша после обеда сказал: "А ну-ка, сынок, возьмись за ручки плуга…" Мальчишка я был долговязый, но и то оказался только чуть выше ручек плуга. Мне было страшно. Папаша помог ухватиться руками за рукоятки и вывел плуг в борозду. Дёрнул вожжами Расправу, и, к радости отца, я стал пахать.

Вечером отец сказал всем: "Ну, у нас ещё один работник появился…!" И погладив меня по голове, наградил крошенным в молоко белым хлебом. Так я стал хлебопашцем.

Мне не было ещё и семи лет. Деревенский парнишка приучается помогать в поле старшим с восьми лет, но я был долговязым и начал раньше. К двенадцати годам маленький мужичок уже проходит полный курс Деревенского Университета и получает звание работника. Случись что с отцом или кем из старших братьев, парнишка-работник не растеряется - заменит. Все сложности и премудрости управления хозяйством он постигает на практике, любое орудие труда сумеет отремонтировать, сбрую для лошади приготовит. И пускай в поле, на пашенной борозде он ненамного выше плуга, лошадь его слушается, пашня чернеет.

Весна. На возу мы с батей Иваном Григорьевичем. Мы едем в Шую, на ярмарку. Каменный путь начинается сразу же за Бокарёвским лесом и горбится до самого Палеха. Местами прерывается громыхающая дорога, колеса телеги мягко входят в проложенную колею, и тогда наступает после тряски и шума полное успокоение, и можно нормально говорить.

- Серёжка, ты не спишь? - зовет отец, отвернув с лица меховой воротник тулупа.

Я сижу тоже в тулупе, на ногах валяные чёсанки с галошами. Снег лежит пластами в лесах и на полях. Сыро и зябко.

- Не-ет, - говорю я как можно жалостливее, чтобы не рассердить папашу. Едва выехали за Палех, он с мужиками уже в Дорках выпил и был навеселе. А когда отец пьян, ему лучше на глаза не попадайся и не гневи ничем.

- Баранки хочешь? - говорит отец.

- Не-ет, - отказываюсь я. Есть мне, закутанному в меховой тулуп, невозможно: кислая шерсть воротника лезет в рот, головы не повернуть.

- А канфетку хочешь? - добивается своего отец во что бы то ни стало. Ему нужно завязать со мной разговор. Мне не баранку с канфеткой было надобно, я есть хотел. Да как скажешь? Отца обидишь напоминанием, что он по чайным да трактирам на всем тракте раза два-три уже поел, а про меня позабыл, ничего не вынес.

Скорее бы уж Шуя, там братики: Саше - 16, Мише-крёстному - 13, Дадут поди что-нибудь похрумкать.

- Всё нет да нет, - сердито ворчит отец и раза два хлещет меня по тулупу кнутом. Не больно, так, для острастки, хлещет.

Кобыла "Расправа" - шагастая, крупная гнедая животина - длиннотело везёт воз: помахивает черным длинным хвостом; сильные задние ноги ставит с вывертом. Никто Расправу шагом не обгонит, сколько ни наложи в воз. А вот бегать - беда - не умеет. И еще одно есть у Расправы: как только начнёт мочиться, то потом и знай "подмигивает" своей сикой. Будто смеётся надо мной - шаг шагнёт, хвостом вильнёт - и "мигнёт".

- Я посплю, ты правь, возьми вожжи, - говорит мне отец. - Смотри, в Пустоши меня разбуди! - грозится он.

Ночь. Высыпали звезды: к морозу. От Расправы наносит лошадиным потом. В возу отец везёт на продажу серые побитые молью валенки. Второй год распродать не может. Купил спьяну на артельные деньги в Лухе, мается сам и семью тревожит. А валенки никто не покупает. В эту прошедшую зиму их взяли да заново перестирали, надели на колодки, склеили картофельным клейстером, пемзой вычистили - как новенькие. Ох, это уже обман, стыдобушка одна! По средам в Шуе базарный день. Рабочие ткачи - "фабриканты" получают жалованье, "получку", и хватают всё. Может, кто захочет купить и валенки… А потом будет проклинать Басова. Не дам купить. Только бы батя ушел в трактир. Я знаю, как это сделать. Скажу, как в Мыту на базаре сказал без отца: "Не покупайте, валенки плохие, развалятся скоро…"

Отец упрям. С одного базара - на другой. В четверг - базар и получка в Юже, в пятницу - в Дунилове, в субботу - в Васильевском. А потом опять: понедельник - Лух, вторник - Мыт и Пестяки.

В Пустоши, большом и богатом селе, обозы скопились в три ряда. Меня, мою телегу с Расправой оттеснили в сторону.

- Папаша, вставай - Пустошь! - бужу я отца. - Папаша, ты велел разбудить!

- Что…? Приехали...? - проснулся отец. - Где мы?

- В Пустоши. Ты велел...

Батя куда-то ушёл и долгонько не появлялся, а когда появился, по запаху водки можно было определить, что он уже приложился. У бати хорошее настроение, а мне всё равно - я голоден. Но скоро страх пересилил голод. Вокруг на подводах мужики только о том и говорили, как бы проскочить "трубу". Трубой, называли лесную дорогу сразу за Пустошью.

- Как тронемся съезжать, - говорил один из мужиков своему сыну на второй подводе, - кричи что есть мочи и гони! Надобно проскочить "трубу".

- Зачем, тятя? - спрашивал сын.

- Зачем-зачем! Толкую тебе столько время. Гришка Ухач объявился. Потрошит обозы почем зря!

- Тятя, а кто он такой, Гришка Ухач?

- Балда чёртова! Разбойники появились на дороге! Ну, теперь-то понял хоть?

- Смотри у меня - не отставать. Отстанешь - кистенем башку расшибёт, коней в собой - и в лес!

Батя часто отходил от подводы, и я наслушался всякого про дорожного лесного разбойника Гришку Ухача, как тот действует. Правда, грабил Гришка только купцов до богатых нэпманов. Но не брезговал и мелкой поживкой, полушубками, валенками, чтоб одеть, обуть свою шайку.

Хлопали двери кабака. Мужики входили, выпивали, набирались храбрости в предстоящем опасном деле.

Батя, как всегда в минуты опасности, был прямо-таки чуть ли не весел. Он похаживал вдоль обозов и подбадривал мужиков, чтоб не боялись, брали топоры в руки, а с топором русскому человеку сам чёрт не страшен, отобьётся.

- С Богом!!! - раздалось где-то в конце села и разнеслось по обозам. Обозы тронулись. Всяк норовил другого опередить, из своего обоза выезжал, в чужой затирался. Крик, мат, треск оглоблей, короткие драки.

За Пустошью сразу же начинался еловый чёрный лес - Труба, и дорога ныряла в темноту. Впереди зычно и страшно закричали: "Грабят!!!" И батя тоже закричал, так что у меня по коже мороз:

- Грабят!! Расправушка-а-а!! Выр-р-учай-а-а-й!!!

Гул колёс по каменному шоссе. Тарахтенье и вопли, гулом забило уши. С боков стоял немой и таинственный еловый труба-лес. Казалось, дорога вела куда-то вниз, в преисподнюю. Туман сожрал всё. Ни спереди, ни сзади - никого не видно. Только сбоку мчались деревья.

Целую версту тянулся труба-лес: нырнули мы в него у Пустоши, таким же нырком выскочили на бугор по другую сторону.

- Ну, вот и всё! - сказал отец и перекрестился. - Никаких разбойников! Есть хочешь? - неожиданно вспомнил он про меня.

- Не-е.

- Какое там "нет"?! Ешь, давай, - протянул он мне пирог с квашеной капустой. - Для тебя брал, да запамятовал.

Спасибо и за это. Я ел пирог вместе со слезами. И так мне было жалко, что Гришка Ухач не напал на наш обоз. Если бы он напал, я бы "перешёл на службу" к разбойнику!

ЧАСТЬ 3.   РАННЕЕ ДЕТСТВО.   1914-1921 ГОДЫ  

Стр.53 из:   45  46  47  48  49  50  51  52  53  54   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ