Кошка Верка опять окотилась. Бабка Алёна стала вынимать лопату из подпечья, а на лопате - слепошарые котята.

- Парнишки! - зовёт бабка Алёна. - Арканька! Серёнька! Вашка! Сходите, утопите котят в овинной яме! - велит она.

Аркашка, сутулый "Еграша", отказывается, озорник.

- Так я и пошёл! Ещё чего выдумала - убивать! Бог накажет! - подсмеивается он.

- Ах ты, окаянный! - замахивается скалкой бабка Алёна. - Серёнька, унеси их куда-нето подальше, - упрашивает меня бабка.

Мы с Вашкой берём решето с котятами и идём на гумно. Вывалили котят на траву, они поползли за нами.

- Сережка, давай их закопаем в ямку! - предлагает четырёхлетний Вашка, прозванный Котёкиным за склонность избивать беззащитных животных. Мне жалко котят, и у меня от жалости кружится голова. И опять рвота. Я лёг на траву. Вашка орудует. Котята в ямке и присыпаны землёй. Земля шевелится, я с рёвом убегаю. Вашка - за мной… Страшно: живых зарыли.

- Вашка, ты не скажешь? - подступаю я к брату. - Побожись!

Он божится, значит, клянётся не разболтать. - Давай их в сарай, в сено, домик там сделаем, еду приносить станем.

- Давай, - соглашается добрый Вашка.

Котята - в корзине, в сарае, там им тепло. Мы украли у бабки молока и отнесли им. Через месяц котята вылезли из корзины и прибежали за нами в дом. Но шевелящаяся земля, а под ней живыми похороненные котята - этот ужас останется со мной на всю жизнь.

У дяди Алексея Квадратного в погребе завёлся хорёк. Завёлся и блудит: то это, то другое уворует погребной разбойник - нет от него покоя. Что ни положит тетка Рая или кока Анна, или сам хозяин - хорёк ополовинит, остальное непригодно к еде - выбрасывай.

И начал дядя Лёша, сам завидущий, алчный до чужого добра, охотиться на хорька. Сидел пару ночей охотник в погребе с топором в руках. Потом сидел же с настоящим оружием - с "тулкой" одностволкой. Ничего не высидел. Тогда дядя Лёша пришёл к папаше и выпросил у него капкан, что ставили на волчьей тропе. Сила железных челюстей у капкана такая, что способен перебить толстую палку, не только хрупкую ногу хорька. Поставил капкан, кусок мяса - для привады, а сам капкан привязал веревкой.

Мы, дети, привлеченные столь необычным в деревне событием, не раз днями наведывались в погреб. Помню, пахло там такой вонью!

Несколько дней сам охотник в погреб не ходил, потерял уж и надежду на ловлю. А однажды спустился по лесенке вниз, к бочкам, установленным на снегу, и увидел хорька. Тот бросился на охотника. Дядя Лёша сходил за топором и схватился с погребным хищником. Зверёк, и пораненный топором, с перебитой ногой, продолжал жить, скалил мелкие зубы, и так от него пахло, что и на ободранного потом и выброшенного в проулке, не позарились ни собаки, ни кошки.

Лизка (Лизавета Степановна Ляпина), это моя - после мамы - первая любовь. Можно смеяться, понимаю: любить мать - обязанность детей. Но, чтобы шестилетний ребенок с перебинтованной головой, Глумной Серёжка влюбился в 17-летнюю девушку на выданье Лизку - вопиющая ненормальность.

Не спешите, мои дорогие читатели-потомки. А что вы подумаете про своего пишущего седого деда и прадеда, а, может, и прапрадеда, если я вам скажу, что и сейчас эта Лизка стоит в моих глазах - веселая певунья с гибким станом, русоволосая светлоглазая девушка. А я, как когда-то в Двадцать втором году, и сейчас в Восемьдесят третьем все еще "бью" поленом по углам бани, в которую увели молодых Аркашку с Лизкой, и плачу о погибшей любови. Вам нечего говорить. И совсем-совсем будет нечего, когда я вам скажу, что каждую из своих последующих "любовей" я и сейчас люблю: Шурку ли Гурылёву в Курихинской школе, Катешу ли Першину в бытность учебы в Палеховской ШКМ, или Нюру - бабкину родственницу, жившую у нас в доме - уж и не знаю на каких правах - работницы ли, служанки, или кормившейся возле огромной нашей семьи ввиду своей бедности. Про Настю Зорину, мою первую "взрослую" любовь уж нечего и говорить. И спустя пять десятилетий она все еще "сидит" для меня на скамейке у обрывистого берега Тезы в Шуйском городском саду.

И в тоже время про меня ещё покойная теперь мама говаривала, что я "однолюб". Верно: однолюб - в том смысле, что одновременно "двух" любить не в моих правилах, органически не могу. Не посчитайте циничным, не ищите двусмысленностей в этом неуклюжем признании. Когда вы дочитаете эти опусы до конца, милые мои потомки женского и мужского пола, вы уловите и то одно-единственное, что определяло мои "вкусы", в каких девушек я влюблялся. Увидите и поймёте, что они, эти "вкусы" если можно так говорить о них, всегда были одними и теми же: духовная красота мамы, физическая - Лизы Ляпиной.

1920 год. Вот я, шестилетний, подошёл к дому Степановых.

Я стою у крыльца и не решаюсь вскарабкаться по широким ступеням лестницы наверх, к Степановым.

Из окна выглядывает мать Степановых, Дарья Ниловна, добрая, но со строгим взглядом серых глаз женщина в черном платке.

- Чего, ни свет, ни заря, спозаранку пожаловал, черноглазый? - для вида осведомляется она и, не дожидаясь ответа, приглашает. - Ну, раз пришёл - забирайся к нам. Сумеешь, али помочь?

- Вот еще - сам! - говорю я и хмурю брови.

Изба, вся словно светом солнечным пронизана насквозь - так чисто и хорошо.

Лизка прядёт на прялке пряжу: жужжит веретено в правой руке; нога нажимает на педаль, вращая колесо. Лизка усмехается, а я краснею. Она знает, что я пришёл "к ней".

Посидев немного, я собираюсь уходить.

- Чего уходишь, ни слова не сказав? - распевно спрашивает Дарья Ниловна. - Сейчас мужики подъедут, обедать будем - оставайсь.

Выбегаю, бог весть как обрадованный тем, что Лизка на этот раз заметила меня и хорошо улыбнулась.

1922 год. Но вот я уже "большой", мне восемь. Ляпины-Степановы всей семьей переезжают в Малое Паново. Купили дом у пчеловода и садовода Чистякова Ивана Петровича на краю Малого Панова, напротив Чайной и Постоялого двора. А Лизка вышла замуж за Аркашку (Василия Арсентьевича Полушина) туда же, в Малое Паново.

Уехали Степановы и дом свой сломали. А четвёрка берез, белокорых и ядреных, в палисаднике за жердями, осталась там навечно. С ними, наверно, только для меня, и осталась в этом доме Лизка.

Лизка потом стала бабой, родила троих детишек своему Аркашке. Я часто видел ее на покосах среди баб: повязана платком, по положению - баба, а по стройности и красоте - всё та же девка-певунья. Встречал ее детишек у реки, помогал им доставать камешки и пулять по воде рикошетом.

Лён - последняя культура, какую убирают крестьяне. После уборки льна для баб начинается прядение, для девок и парней - посиделки, свадьбы, для мужиков - уход в отхожие заработки за Волгу, на Урал-камень, в Сибирь. Для детишек уборка льна - начало увлекательной поры - учёбы.

Этой осенью Басовы собрали новую ученицу в школу - Маньку. Аркашка уже перешёл в третий класс. Школа - на задах, за овинами и горбатым полем - в хуторке Выставка, одинаково удалённом от всех деревень нашего куста. Строилась каменная школа в деревне Курилихе, но медленно.

Я - в плач: возьмите и меня в школу.

- Ты ещё мал, подрасти годочек! - уговаривает мать, утирая мне слёзы.

- Все пошли в школу учиться, а я - нет! Вон Мишка Пурусов и Шурка дяди Лёшина пошли! И Ондря Брила Полушин… И я хочу! - хныкал я.

- Им время подошло идти учиться. Вот вырастешь…

- Я читать умею, а Манька - нет… Я всё равно пойду, сделай мне сумку через плечо, - настаивал я.

То к матери, то к отцу, то к бабушке обращался я с просьбами. И только бабушка Олёна помогла.

- Собирайся, завтра с утра пойдёшь. Учительница Настасья Ивановна - иваньковская - наша, моей покойной сестры Дарьи, царствие ей небесное, дочурка. Скажу - примет.

- Ой, бабка, я так буду учиться хорошо - всех лучше!

- Обещаешь? Ученье - от Бога, верь.

- Я верю, я верю, бабка, в Иисуса Христа! Хочешь, на память прочту все молитвы: "Верую", "Отче наш", другие разные?

- Дар божий в тебе, помни это.

- Помню, помню, бабка!

Недолго продолжалось моё ученье в Выставской начальной школе. Но вот помню и школу, и сторожиху, и ограду вокруг школы - так, как будто и сейчас всё иду и иду утрами по-за овинами. Девчонки - Манька наша, Шурка дяди Лёшина и Шурка Полушина Ивана Арсентьича - впереди. А я за ними - карапет с матерчатой сумкой через плечо. В сумке букварь, пирог с капустой и бутылка молока. Чернильница-непроливашка болтается на поясе. Как же я был тогда счастлив!

Школа в Выставке деревянная, на голом бугре за оградкой. Два класса: 1-й с 3-м и 2-й с 4-м. Старушка-подметалка со звонком. Настасья Ивановна, крупная собой девка, не очень-то разборчивая, всё принимала, что приносили ученики: пироги, ватрушки, яйца вкрутую, вяленую репу, деревенский сахар - пастилу. Сумки с едой складывались в Учительской, там еда сохраннее. Так нам говорила Анастасия Ивановна. До большой перемены есть не разрешалось.

К Анастасии Ивановне похаживал какой-то парень из Больших Зимёнок, ухажёр. Придёт, и тогда на час-другой нас оставляют одних в классе. Мы тихонько - к Учительской и подсматриваем, как учительница и её ухажёр целуются.

Учебный день начинался с общей молитвы.

- Дети - на молитву! - подавала звонок сторожиха тётка Василиса. И мы гурьбой шли в Большой класс, становились на колени. Настасья Ивановна нараспев читала молитву, ученики всех четырёх групп повторяли за ней, крестились и кланялись так, что стукались лбами о пол. Забавное занятие на третий год после Октябрьского переворота и свержения царя!

В большую перемену мы всем классом бегали в хуторок к глухонемому старику за чернилами. Он разводил только красные чернила. Мне они напоминали по цвету кровь, пролитую мной, и у меня кружилась голова. Чернила разливались, писать было нечем. Учительница била меня линейкой по голове, из едва поджившей раны сочилась кровь.

Я проучился в Выставской школе не больше двух недель. На другой же день разбили, бегая по классу, школьный глобус "шар земной". Разбил Мишка Пурусов, но отпёрся, сказал на меня. Анастасия Ивановна поставила меня в угол на целый урок. Я плакал, уверял, что не делал этого. Мишка клялся-божился, что это не он. Другие, ну, Ванька Ляпин и Ондря Брила подтвердили неправду. Кличка "Глумной" перекочевала из деревни в школу. Меня дразнили и задирали. Я старался спрятаться за девчонок.

Через два дня - новое происшествие: мячом разбили шкаф с приборами в классе. Мишка Пурусов подговорил Ваньку Настасьина играть со мной в мяч. Мячом Ванька разбил дверцу шкафа, а сказал, что это я. Девчонки видели, кто разбил, но учительница им не поверила. А мне новое наказание "остаться после уроков". Это означало, что я уйду из школы последним.

Все ушли домой. Стемнело. Настасья Ивановна посылала меня домой, но я боялся идти в темноте один. Я улёгся на парту и заплакал.

- Ты плохая! Ты плохая! - выкрикивал я.

Теперь перепугалась учительница. Пришлось ей самой идти в Паново к Басовым, чтобы приехали и забрали меня. Приехал за мной Аркаша.

- Что он у вас ненормальный, что ли? - спрашивала Аркашку учительница. - Почему у него прозвище "Глумной"?

- Сама ты ненормальная! А этому гаду Мишке - Клёне Мокрову - я наподдаю.

- Будешь драться, исключу из школы!

- Ой-ёй-ёй, как страшно! А я в гимназию уеду учиться!

На другой день мама привела меня в школу и объяснилась с учительницей.

- Вы бы с ним поласковее, Настасья Ивановна. Мальчик болел три года, едва выходили.

- Он у вас упрямый и вздорный. С ним постоянно что-то происходит. У нас ему будет трудно. К тому же ему не исполнилось и семи лет. Не могу я всё время уделять только ему одному.

- Вы поймите, неправда и несправедливость ранят его. Он всегда говорит правду. Верьте тому, что он говорит.

- Не знаю, что и сказать вам. Бабка Олёна мне родная, а только шестилетних не велено принимать в школу.

- Не исключайте его, пожалуйста, - просит мать.

- Ну, посмотрим. Ничего обещать не могу. Как будет себя вести.

Учительницу Настасью Ивановну я возненавидел на всю жизнь. Спустя двенадцать лет я встречу её в Шуе и не захочу с ней даже поздороваться.

ЧАСТЬ 3.   РАННЕЕ ДЕТСТВО.   1914-1921 ГОДЫ  

Стр.52 из:   45  46  47  48  49  50  51  52  53  54   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ