Когда брат мой старший, Александр, в 1916 году окончил школу 1-й ступени в Выставке, то отец решил дать ему образование и повёз его в Шую, в гимназию. Объясняя, говорил: "Земли у нас не так-то и много. С Илюхой Лопатиным мы эти 11 десятин поднимем и без Шурки, пусть идёт в науку".

Как только Лидушка подросла и школу окончила, да к тому же начала проявлять характер, отец и её послал в гимназию, хотя мама и протестовала. Резонов было два. Пурусова Танечка, Лидина подружка, там училась, а Лидка, что, хуже? Было это в 17-м году.

За ними в 19-м году и Миша, мой крёстный, уехал. И его отец отправил туда же - в Шую, в гимназию.

И в придачу отвёл туда корову, и каждую неделю он возил гимназистам в Шую продовольствие. Самому отцу не пришлось продолжить образование из-за бедности, и он готов был всех детей выучить. Это с одной стороны.

А с другой стороны, вполне могло быть и так, что отец хотел быть в доме хозяином. Подросли - катитесь в город.

Приехали трое деревенских детей от ржаных хлебов в пшеничный город, от деревянных хат - в каменные дома, от редких престольных праздников - в праздничную повседневность с синематографами и театрами. И закружилась голова. Что может быть неотразимей и въедливей для чистых, не засорённых никакими влияниями душ, чем жизнь в семье высокообразованного либерала-директора и хозяйки - артистки, в атмосфере разговоров о возвышенном, интеллектуальном, чаще всего не имеющем отношения к событиям на улице или трактующим их как явления временные. Следует добавить к этому и обстановку, условия жизни в особняке директора, в неслыханно - для мужицких детей - роскошных комнатах с паркетными полами.

Александр и Михаил, оба считают себя воспитанниками семьи Рябцевых: Николая Николаевича, директора Императорской мужской гимназии города Шуи, преобразованной затем в Единую трудовую школу 2-й ступени; и Клавдии Владимировны, его жены, театральной "феи", служительницы древнегреческих муз Мельпомены и Талии на Шуйском Олимпе.

Об этом воспитании оба сохранили самые радужные воспоминания на всю жизнь. Во всяком случае, так они говорили. Александр не скупился на превосходные эпитеты и определения, когда касался вопроса о роли Рябцевых в "воспитании" его, а любовь к театру, в частности, к опере, сохранил, можно сказать, до конца дней своих. Николая Николаевича именовал не иначе, как "вторым отцом", а Клавдию Владимировну - "второй матерью". Михаил избегал называть их так, но всё же относился к Николаю Николаевичу и Клавдии Владимировне Рябцевым, а, впоследствии, и к их детям, весьма уважительно.

Лида, крёстная моя, никогда не называла "воспитанием" своё четырёхлетнее пребывание в Шуе у Рябцевых во время учёбы в гимназии. На неё помимо учёбы легли обязанности накормить братьев, постирать с них, да и за коровой нужен был уход.

Домашние отправили коку Анну Горбатую специально в Саровскую пустынь, поклониться мощам какого-то святого, чтобы тот святой попросил другого святого, именем которого был я назван при крещении, а именно Сергия Радонежского. Чтобы они вдвоём как-нибудь да постарались там об отправке в Царствие Небесное юродивого отрока раба божьего Сергия.

Не знали домашние и кока Анна, что святым угодникам было не до их просьбы. Большевики-безбожники добирались до церковных пустынь, приютов белогвардейщины. Но, как ни странно, именно после этого паломничества стал я выздоравливать.

Выздоровление моё пошло столь бурно, что не могло не напугать родных. Я вдруг вошёл в какой-то необычайно прекрасный мир, полный таинственностей. Сказки, ранее слышанные мной, теперь вдруг представали вполне реальными, их герои - живыми. Я разговаривал с "героями" вслух.

- Ты с кем это, Серёнька? - пугалась мать.

- С Иваном-царевичем. Я у него спрашиваю, где это он купил такого верного серого волка? Вот бы мне! - отвечал сияющий маленький "Глумной".

Меня часто тошнило, кружилась голова, но всё же я выздоравливал и, выздоравливая, становился "другим" человеком. Я и "видел" не так, как остальные, и "понимал" не так. Вдруг поднимался над полом и кроватью и летел, парил над людьми и домами. А то бывало и так. Стоило мне захотеть в полёт, я начинал махать руками и чувствовал, что… поднимаюсь и лечу. Мама говорила, что это я расту слишком быстро.

Повязку я с головы содрал, чтобы надо мной не смеялись. Сквозь густоту жестких, как щетина, чёрных волос просвечивал красным затянувшийся тоненькой кожицей рубец.

- У тебя головка болит? - спрашивала мама.

- Нет, не болит. А разве она у меня когда-нибудь болела? - приводил я её в замешательство. - Мама, вот мне Иван-царевич достанет такого же большого Серого волка, я тебя покатаю.

- Ты устал. Отдохни, поспи. Сказки - это выдумки людей. Им хотелось, чтобы так было. И Иван-царевич, и Илья Муромец, и Кащей Бессмертный - их в жизни нет.

- А Бог, которому ты молишься, он есть?

- Бог есть, сынок. А к чему ты спрашиваешь?

- Вот с ним ты разговариваешь, значит, он живой? А где он живёт, на Небе? А что такое - небо? Туда можно залезти? Я бы очень хотел посмотреть на Бога, как он живёт. Я всё-всё могу, мама. Ты только мне скажи, я тотчас же сделаю. Ну вот, что ты хочешь, чтобы я сделал? Хочешь, я повторю все твои слова к Богу?

- Какие слова? Молитвы? Ты знаешь молитвы? - умилялась мать. - А ну-ка, скажи хоть одну, а я послушаю.

Я вставал перед иконостасом и звонким ребячьим голосом, бойко и чётко повторял материнскую молитву.

- Отче наш! Иже еси на Небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… - проговаривал я, торопясь.

Обострённая моя память, как и всё, что я делал, пугали маму и бабку Алёну. Меня специально никто не учил, не натаскивал. Я слушал, смотрел и запоминал слова из букв. Я самостоятельно научился читать по-церковнославянски. Но на этом не кончилась, а только началась полоса удивлений. Однажды я попросил мать, читавшую на память Евангелие, дать мне Святую Книгу. Мне дали, мать указала место, где написано буквами то, что ею говорилось. И уж не одно удивление, а и страх появился перед необычайным и сверхъестественным чтением мальцом Евангелия, Псалтыри, а затем и других книг.

Не зная букв, как начать читать? Это - или Божье произволение и чудо из чудес, или проделки всё того же равновеликого Богу врага рода человеческого - беса.

- От Матфея - чтение! - провозглашаю я слушательницам-богомолкам. В отсутствие хозяина дома, не любившего приживалок (старушек-канунниц), их набивается к Басовым со всех окрестных деревень.

Уходя после обильного чаепития и обеда, старушки (те самые, что три года назад приговаривали меня доживать век юродивым) изливают благодарность:

- Ну, Марьюшка, молись денно и нощно - благодать Господня снизошла на ваш дом. На-ко, непорочными устами ребёнка глаголет Божье слово. Думали, беда на тебя свалилась вместе с рамой, а то - Божье провидение. Быть твоему Серёньке священником, служителем у престола Всевышнего.

И впрямь было удивительно и даже очень смешно. Малец, от горшка - два вершка, Серёнька Глумной, не ходя в школу, не уча азбуки, читал на церковно-славянском. А потом - и по-русски. Газету подсунули - прочтёшь? Прочёл без запинки.

Была одна особенность, беда в том или несчастье: не понимал я прочитанного. Глаза видели, губы и язык произносили, а в памяти, в мозговых извилинах - полное непонимание.

Чтоб подкусить, принизить, спрашивали меня известные в деревне просмешники - парняги Олёха Степанов Полушин, Петька Куклин, сюсюкающий франт Васюха Ляпин:

- Серёжка, а что ты только что прочитал - о чём речь?

- Не знаю, - пожимал я плечиками.

- Ну, как так? Читал, а не знаешь про что? Смешняк, самоучка, дырявая башка! Ты глумной, да? - смеялся Васька Ляпин.

- Сам ты глумной, а не я. Давай, что хошь прочитаю и расскажу, - требую я, задетый за живое.

Мне дают прочитать листок, вырванный из книги, написанной не по-русски.

- Это не наша речь! Не наша! - кричу и плачу я.

- Ну, вот, а кто говорил, что Серёжка Басов умеет читать? - уходя, смеются парни, довольные подстроенной каверзой.

Владимирский мужик, приросший к неродючей землице, не знающий, как её и чем только ублажить, чтобы рожала, и семью потами изойдёт, прежде чем увидит урожай, в чудеса, как манна с небес падающие, не верит. Настоящие-то чудеса не в деревне, а в городе живут, где люди на рысаках ездят, на резиновых шинах, не сеют, не жнут, а сытно живут. Там чудеса. А в деревне хлебец навозцем пахнет, а чудесам этот запашок не по носу.

Не поверили в Панове Серёжке Басову. Ишь какой святой Йорген - исцелитель калек - читает, не учась. От этих Ивановых Басовых только и жди, что какое-нибудь коленце да выкинут. От напастей врага рода человеческого у мужика - крест да молитва, от горя - водка, от всего другого неожиданного - прозвище.

Велика сила насмешливого прозвища, оно разит наповал, только что жизнь не отнимает. Живи и дрожи, услышав это своё второе имя, и не вздумай брыкаться. Серёжка Глумной - этим всё сказано. И что бы я теперь не сотворил, всё этим прозвищем и покроется.

ЧАСТЬ 3.   РАННЕЕ ДЕТСТВО.   1914-1921 ГОДЫ  

Стр.50 из:   45  46  47  48  49  50  51  52  53  54   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ