После дождей разведрилось. Осенний погожий денёк для мужика-хлебороба дороже самого дорогого. Молотьба затянулась. Рожь в снопах, свезённая с тока и сложенная в скирды, того и гляди прорастёт, а хлеб погибнет. На работе в поле и на токах - все, от мала до велика. Басовым было не до крестин младенца.

Чтобы не бегать с поля домой, в деревню, мама брала меня с собой. Отец, кроме снопов пшеницы, ничего и не видел. Мама пыталась робко напомнить:

- Ваня, робёнка-то надо б крестить.

- Вот управимся с делами…

Вступилась бабка Алёна:

- Кукле - и то сразу же имя даётся, сынок. А тут вторая неделя, а живой человек - без имени. Надо ехать, крестить, сынок

Отец попробовал, было, возражать и своей матери, но бабка Алёна уж если начнёт, всенепременно до конца дело доведёт, добьётся своего.

- Нашей крестьянской работушке, сынок, ни конца, ни края. Дай нам лошадь. Денёк-то вы как-нибудь тут и без лошади справитесь. А мы съездим, окрестим младенца.

И вот мы едем в Вареево, в церковь.

Дорога размыта в грязь, в глубоких колеях по ступицы вода. Ехать мимо Крестика. В телегу запряжена кобыла Расправа. Правит кобылой горбатая кока Анна Куклина. На телеге бабка Алёна с попискивающим свёртком в руках. Тихоня Мишатка согнулся калачиком, дремлет. Такой соня, ему бы только поспать. Бойкоглазая Лидушка рассматривает окрестности. Дорога идёт на подъём, осталась позади деревня Паново с овинами и сараями, с высоченными липами возле домов братьев Пурусовых. Видно, как спускается из Бокарей к Панову обоз с возами сена. По полям вокруг Большого Панова тёмными муравьями копошатся люди. Лидухе бы посмотреть на Малые Зимёнки, но заслоняет их лес на болотине вдоль речки Чернухи, так называемые Елошки. За Елошками деревня-десятидворка Малые Зимёнки, а в деревне паренёк есть белокурый Коля Лебедев, учатся они с Лидкой вместе.

Поравнявшись с Крестиком, что на вершине косогора за полями, Расправа останавливается сама. Ей не впервые так-то. Кока Анна и бабка Алёна обе крестятся на большой деревянный, из дуба-кругляша, крест, стоящий под развесистой липой, шепчут молитвы. Расправа плямкает губастым ртом, взнузданным железом и, выждав, самостоятельно, без команды, трогается дальше.

За Шмелёвым (Никитиным) - низина, потом - на изволок в реденьком березняке - кладбище. И здесь Расправа останавливается, а старухи, передав свёрток с младенцем Лидушке и наказав держать крепко и не ронять, идут на могилки. У коки Анны тут никого из своих нет, а кто и был - того не помнит. Она всю жизнь прожила в семье Алексея Григорьевича Басова и уже скорее Басова, чем Куклина. У бабки Алёны, приведённой когда-то в 1871 году из деревни Иванькова, что под Шуей, здесь лежит старшая дочь Александра, убитая своим пасынком в Смышлятских Зимёнках. Выдали, как на позорище, за многодетного вдовца Миколая Трусова, на взрослых детей. Сколько лет прошло, а всё кровоточит сердце бабки Алёны. Остались после Лександры сиротками Мишенька с Тонюшкой Трусовы, один - четырёх лет, вторая - двух. Приедут на праздники к бабке Алёне в Паново, и домой не отошлёшь - никому там не нужны.

Село Вареево под горой в полуверсте от погоста. Село большое, полста домов. Белокаменная церковь, жилище Бога, обнесена каменной оградой. Здесь, в ограде, похоронены Басовы. Постояла бабка Алёна над могилами свёкра и свекрови, да мужа Григория - царствие им небесное! - и пошла искать попа-батюшку. Колокольня у церкви - что берёзовое бревно, заострённое вверху, потемневшее и заплесневевшее. В окнах-бойницах подвешены колокола. День-то не церковный, колокола молчат.

Батюшка-поп Митрий Афонский недоволен.

- Приехали старый да малый, - ворчит он, оглядывая согнутую недугом чуть ли не до земли коку Анну, морщинистую, крупнолицую, со свёртком в руках; бабку Алёну Фёдоровну, детишек Мишку с Лидкой.

- Всё жадничает мой крестник Иван Григорьевич, - отец Митрий надевает через голову парчовую шелестящую ризу. - Такой торжественный акт - крещение сына, а ему, видите ли, некогда. Работа, работа и работа, о Боге и не вспоминает. Вольнодумство басовское, нигилизм. Мир вон на поле брани пошёл за Веру, Царя и Отечество. За веру Христову кладут жизни и кровью умываются… Прискорбно, матушка Алёна Фёдоровна…

Батюшка Митрий Афонский и ещё бы говорил да укорял от имени Бога, которого он призывал всякий раз, когда ждал большого приношения. А с отцом новорождённого они частенько, вдоволь наспорившись, напивались до положения риз. Однако из-за отсутствия мужика выпивка на сей раз срывалась. Но бабка Алёна, зная, к кому едет, припасла и сунула в волосатую лапу батюшки отца Митрия золотую монету, что берегла себе на гроб - и священник успокоился.

Посреди церкви на холодном и гладком каменном полу глухой пономарь, церковный служка Илья, поставил десятиведёрную медную купель, заполнил водой чуть ли не доверху, до загнутых краёв.

- Холодна, однако ж, - сказал отец Митрий, попробовав воду рукой. И - служке: - Сходи-ка, принеси горяченькой ведёрко. Скажи матушке, что я велел. Да не задерживайся долго в доме. - Возвысил он голос. - И глаза свои бесовские не пяль на поповну. Не искушай. Бог всё видит! Ступай.

Лидке с Мишкой до всего дело. Ходят по церкви, прислушиваются к тому, как в гулкой пустоте здания отдаются шаги, трогают руками стены, пол, воду в купели. Глазами так и пьют картины на стенах. А стены-то все расписаны. Святые, где толпами, где поодиночке шагают куда-то. Вокруг голов - золотые обручи-венцы, как высшая божья награда своим угодникам.

- Проклятущие…! - шипит на детей бабка Алёна потихоньку, чтобы не услыхал поп. - Всё бы вам щупать. Надсада вы этакая! - Она потрогала новорождённого. - Принеси, айда, пелёнку, - мокрый младенец-то. Ишь головёнкой крутит, сейчас забазлает на весь храм божий.

Лидушка живой ногой сбегала за ограду к Расправе, принесла сухую пелёнку, и младенец успокоился.

Поп, не дождавшись служки, сам пошёл в дом.

Но вот и готова купель. Отец Митрий успел приобщиться, то есть хватанул церковного винца у матушки на дармовщинку, и теперь - красный и весёлый, большой, истовый и гривастый, - приступал к работе.

- Начнём с Богом! - рокотнул он баском.

Бабка Алёна распеленала новорождённого безымянного человечка, вынула его, краснолицего, со сморщенной рожицей, тонкорукого и тонконогого, похожего на ободранного зайца, протянула попу.

- Не торопи, матушка Алёна Фёдоровна! - упрекнул поп. - Прикрой пока младенца. Кто будет крёстным отцом и крёстной матерью? - окал он в гулком пространстве церкви, глядя поверх старушечьих голов.

- Вот они, батюшка, - кивнула бабка Алёна на детишек.

- Как же они понесут новорождённого вокруг купели? - начал, было, он придирки, но вспомнил про золотой кругляшок, утаённый от матушки, и только вздохнул. - Эх, богорадивый крестник Иван Григорьевич! Не в церкви, не при Боге будет сказано. Не по закону, матушка Алёна Фёдоровна. Не по Закону Божьему!

Вступилась кока Анна, горбатая:

- Я понесу младенца, батюшка отец Митрий, - сипло вымолвила она, взглянув снизу вверх.

- Не по закону. Крёстные отец и мать должны касаться своего крестника.

- Будут касаться, отец святой, - ощерилась в улыбке кока Анна и глянула своими большими, серыми, с нежной поволокой глазами снизу вверх.

На крупном лошадином лице коки Анны и во всей её согнутой в три погибели фигуре с заложенными за спину руками было что-то демонически колдовское и растоптано живучее, до неприличия молодое. Батюшка окинул взглядом её раскоряченную позу, широченный, что у кобылы Расправы, зад, и грешные мысли на миг смутили его. Прогоняя искушение, он невольно осенил себя крестным знамением и со смешинкой, застрявшей в тонких губах, едва слышно прошептал: "Свят, свят…!"

Лидке смешно видеть, как шёл высокий, медно-красный от выпитого вина поп-батюшка - отец Митрий в серо-золотистой ризе с жёлтым крестом на груди, а за ним - маленькая сухопарая бабка Алёна, а за бабкой - здоровенная, согнутая чуть ли не до пола, кока Анна с ребёночком на руках, а сбоку - они с Мишкой, держащиеся руками за подолы старух и за пелёнки братика. Ходили они, как в деревенском хороводе, вокруг купели.

Поп Митрий взял в руки голого младенца.

- Каким именем велено наречь младенца? - рыкнул он на свою благодетельницу, бабку Алёну и чёртом глянул на раскоряку-ведьму коку Анну.

- Христианским, батюшка отец Митрий, - робея, промолвила бабка Алёна, только сейчас догадавшись, что не подумали о том, каким именем наречь новорождённого.

- Понятно, что не басурманским. А каким?

- Родился он на Воздвиженье, - ощерившись ртом, полным крепких жёлтых зубов, выручающее сказала кока Анна. И опять батюшке померещилось, что перед ним сам сатана в юбке, а не крестильница.

- На святого страстотерпца и пустынника Сергия Радонежского, - сказала бабка Алёна.

- Сергий, так Сергий, - сказал отец Митрий и поднял над купелью краснокожий, с человеческим сморщенным личиком, живой кусок мяса.

- Будет вам Сергий! - с угрозой глянул он опять на круп коки Анны и возопил:

- Во Иордани крещахуся раб божий Сергии-и-и-и-й!

При этих словах поп окунул новорождённого в холодноватую воду купели. Дитя пронзительно вскрикнуло. Поп, не обращая внимания на крик, ещё раз окунул младенца. Младенец поддал рёву и чуть не захлебнулся. При третьем окунании вновь наречённый раб божий Сергий скроил потешную рожицу на посиневшем личике, крякнул - и вода в купели зажелтилась.

- Воду испортил пострелёнок! - чуть не расхохотался поп. - Испортил всё таинство крещения. Вырастет безбожником…

Церковный служка в чёрной камилавке и длинной чёрной рясе смиренно вычерпывал ведром воду из купели.

Так в разгар Германской войны, которую впоследствии назовут Первой Империалистической, в Российской империи, в коренной Руси, был крещён раб божий Сергий, при крещении объявленный безбожником. Не умри отец Митрий Афонский в голодном и безбожном 20-м году на заре Советской власти, немало бы он подивился своей шутке, ставшей пророчеством. Серёжка Басов уже в семь лет проявил себя отъявленным безбожником. А в двенадцать преподаватель русского языка Александр Дмитриевич Афонский, носивший прозвище "Сомгнея" за своё часто употребляемое слитное сочетание слов "собственно говоря", прапорщик, провоевавший всю Германскую, часто ставил Сергею Басову "оч. хор" за сочинения на антирелигиозную тему.

Но до этого было ещё очень далеко. А пока гнедая кобыла Расправа, длиннотелая, сильная, с развитыми грудными мышцами, шла враскачку иноходью, ставя свои задние ноги с вывертом, чавкая копытами, тянула телегу со старыми и малыми от Вареева, через Шмелёво, мимо Крестика - в Паново.

Я воочию вижу и их, и себя в этой истории моего крещения, только вижу в каком-то отрешённо сказочном и оттого нереальном виде, как на палехских лаковых миниатюрах, где и люди, и кони как-то фантастически стройны и изогнуты. Но именно эта сказочность и снимает суровую тяжесть реального, неприглядного, что воспоследствует. Не тотчас же, но - даже и по общечеловеческим меркам - не столь отдалённо.

Уже потом, повзрослев, я не раз по дороге в Вареево - там находилось почтовое отделение - останавливался под липой у Крестика и пытался обозревать окрестности и наше Паново. Что я мог тогда увидеть, кроме хлебов, льнов, елошек вдоль русла болотистой Чернухи да спин прокопченных деревенских овинов.

И сейчас мне хочется подойти к Крестику, если тот цел, и посмотреть другими глазами на сегодняшнюю, современную панораму деревень. И наложить эти впечатления на те, юношеские.

Кока Анна, правившая лошадью, дёргала полуремёнными вожжами, погоняла труженицу Расправу:

- У ты, нерасторопная! Вот отдадут тебя на живодёрню Клёне Мокрову, будешь знать!

Между кокой Анной и кобылой Расправой в их значении для Басовых было много общего. Как та, так и другая, были основной тягловой силой и опорой благосостояния семьи Басовых.

ЧАСТЬ 3.   РАННЕЕ ДЕТСТВО.   1914-1921 ГОДЫ  

Стр.47 из:   45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  ;  Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ