Урок немецкого языка - самый весёлый в классе. Преподаёт Александр Дмитриевич Афонский, сын вареевского отца Митрия, попа. Он же взял на себя и русский язык, пока не подыскали учительницу для русского и литературы.

Есть же на свете красивые мужчины, но чтобы одновременно и красивый, и симпатичный, бывает редко. Александр Дмитриевич строен, бородка клинышком, усики, загнутые вверх, лицо бледновато, с тонкими чертами, военная выправка, голос бархатист и медоречив. Ходит в военном френче с накладными карманами, в офицерских хромовых высоких сапогах. Немного напоминает царя Николая Второго.

Ему дано было прозвище "Сомгнея" за частое употребление и быстрое в нос произношение слов "собственно говоря". В классе его любят.

Он бывший поручик, воевал в Первую мировую войну. Участник многих кровопролитных сражений, скромный человек.

- Александр Митрич, можно спросить? - пищит Колька Кухаркин с "Камчатки" от Бадурина, они неразлучные.

- Почему бы нет, собственно говоря. Спрашивай, Кухаркин, - снял, стал протирать пенсне Афонский.

Он охотно рассказывал про бои на Австрийском фронте в Галиции, где он командовал батареей трехдюймовых гаубиц. Говорил он добродушным тоном, и из его рассказов трудно было понять его отношение к минувшей войне. Всё у него мягко, без резких выпадов, без политики. Про своё участие в Гражданской войне против белочехов и колчаковцев в войсках знаменитого Блюхера, про последние бои против японцев и семёновцев он говорил с непонятным смущением, будто чувствуя свою какую-то виноватость. Мы случайно от химички "H2SO4" узнали, что у Афонского есть два креста и две медали за Германскую войну, а за Гражданскую, за взятие Волочаевска - Красное Знамя.

Всё это тем более было удивительно, что о своём участии, своём героизме в двух войнах Афонский упорно не говорил. Но особенно я удивился, узнав, что Афонский беспартийный.

- Александр Митрич, а почему вы не стали "белым"? - грохнул вопросиком Кухаркин.

- А почему я, собственно говоря, должен был им стать, Кухаркин? Ах, да - в силу моего социального происхождения, Вы хотите сказать. Понимаю… Но только когда человек специально "белеет" или специально "краснеет" - это очень плохо, собственно говоря, отдаёт приспособленчеством. Надо оставаться самим собой, с нормальным человеческим лицом, делать то, что нужно твоему народу, и быть всегда с народом.

- Вы, что, и - нашим, и - вашим, да? - крикнул Кухаркин.

- Смотря по тому, кто "наши", а кто "ваши", Кухаркин, - со спокойствием, но без торжества парировал Афонский. - Конечно, в жизни каждого человека есть момент, когда надо определиться, кто ты, и соответственно себя вести. Я определился ещё в университете: я - с народом. В самом широком смысле, собственно говоря.

- Вы служили царю, а потом переметнулись к большевикам.

- Я воевал за Россию в Германскую, я был с народом в Гражданскую.

- А почему Вы не большевик?

- Кто вам сказал, что я не большевик? Да, в партии не состою. Наверное, это дело совести и убеждений каждого. Мои убеждения, собственно говоря… Я о них Вам рассказал: я - с народом.

- Александр Дмитриевич, расскажите нам, как Вы вели артдуэль под Перемышлем, - просит Бадурин.

Рассказывать о войне, о сражениях Александру Дмитриевичу необыкновенно приятно, он весь отдаётся воспоминаниям. А время бежит, раздаётся звонок - конец урока, и Сомгнея спохватывается.

- За работу, за работу! Итак, собственно говоря, на чём мы остановились в прошлый раз…?

Такое преподавание немецкого языка привело к тому, что мы его совсем не знали, а по-русски писал я с ужасными ошибками в правописании. Мои сочинения "на свободную тему", чаще всего антирелигиозные, Александр Митрич безжалостно пятнал своим красным карандашом, а затем хвалил перед всем классом.

- Можно подумать, что Вы - сын попа. Потому что, собственно говоря, наибольшими атеистами являются дети священнослужителей, служителей культа. Но Вы из крестьян. Вслушайтесь, граждане ученики, какая звучит убежденность: Бога нет, религия - опиум народа. Скажите, Басов Сергей, Вы часто спорите с домашними на тему о Боге?

- Спорил, ну и что?

- Я к тому, собственно говоря, что чувствуется полемическая отработанность аргументов. И это звучит убедительно. Из вас со временем вырастет боец антирелигиозного фронта.

Не могу не сказать про Александра Дмитриевича Афонского ещё. Вопреки моей, как бы "нелюбви" к нему как к сыну попа - доброта его как человека, любовь его к литературе и русскому языку и, вообще, всё его такое глубоко человечное поведение - только спустя 21 год вдруг проросло во мне неожиданно написанным романом "Чудесный сплав". И сейчас, росток этот за новые 33 года превратился в огромное шатровое дерево, под каким я тружусь и продолжаю поливать корни этого древа, а на нем один за другим появляются веточки и листва из всё новых и новых литературных опусов. И не только литературой пророс и продолжает расти во мне Александр Дмитриевич, а и гуманизмом, добротой и человечностью к людям, и скромностью, про которую у меня было довольно-таки прямолинейное представление, свойственное моему максимализму, вынесенному из Панова.

Конечно, самым лёгким для меня предметом было обществоведение. Я и уроки-то не готовил, так, прочтёшь место в книге - как будто повторишь то, что ты давно знал и понимал. Притом, да, конечно, мне очень нравился сам преподаватель. Что с того, что он "отбил" у меня Катешу Першину, я не собирался на ней "жениться" - просто любил. Зато все палехские года я как бы срисовывал для подражания на всю жизнь лик и образ полюбившегося Катеше человека. Он в чём-то главном был похож, как младший брат на старшего, на Григория Спиридоновича. Даже внешне. Я таких людей не раз встречал на войне среди комиссаров - и изумлению, и радости моей не было предела. Пророс во мне Иван Евлампиевич Слитков на множество лиц.

Вот вспомнил такую деталь "Палеха". Мы изучали обществоведение по Емельяну Ярославскому "История и политэкономия". Я часто выступал перед классом на уроках как лучше других знающий и как помощник Ивана Евлампиевича. За это просмешник Колька Кухаркин меня и еще одного, а именно, Лёшку Бадурина, прозвал: меня за отличное знание - "Ярославский дядя Белый", Бадурина - за столь же отличное незнание - "Ярославский дядя Чёрный".

И впоследствии так случится, что люди типа Ивана Евлампиевича уведут меня за собой в запретный для меня мир политработников-комиссаров, в мир, ранее недоступный мне. И это повергнет меня в полное смятение, до предела усложнив мою внутреннюю жизнь.

Два человека: Иван Евлампиевич Слитков и Александр Дмитриевич Афонский, проросли во мне и стали мною, так велико было их влияние на меня. Я считаю, что две стороны моего характера, едва ли не самые главные: литературно-нравственная и партийно-идеологическая, обязаны своей полнотой этим двум моим учителям.

Если Ивана Евлампиевича я полюбил сразу, то к Афонскому я относился с холодком. Александр Дмитриевич был сыном вареевского попа Митрия Афонского, папашиного собутыльника. Он преподавал у нас немецкий язык и заодно с немецким - русский и литературу. Все любили Афонского, кроме меня, да, наверно, ещё Васильева.

Каждая эпоха рождает своего человека. Наша эпоха революций и войн способна была родить только воина-борца. Враждебное капиталистическое окружение страны дополнялось классовой борьбой внутри страны. Найти, узнать "врага" в любом облике и уничтожить его - вот какова была патриотическая задача каждого. Доктрина гласила: по мере строительства бесклассового общества, классовая борьба не затухает, а наоборот расширяется.

Я - сын своего времени, своей эпохи. В церковниках и бывших офицерах видел врагов. Я не любил Афонского за поповское происхождение, потому и писал антирелигиозные сочинения. Даже сама его человечность, мягкость не могли реабилитировать его в моих глазах. Социальное происхождение - я его понимал не просто механически - чей ты сын, а кто ты сам по своим идейным убеждениям. Причем, как бы такие, как Афонский, не рисовались "революционерами", я их не признавал, в друзья не зачислял - только во враги.

И в моём тогдашнем настоящем и ближайшем будущем, каких бы прекраснодушных людей я не встречал, как только узнавал, что они из "бывших", - холодок недоверия пронизывал сердце. Наверное, это плохо, но иначе я не мог.

Расплата придёт потом, когда уже будет поздно, и я, сформированный своей эпохой, буду нести до конца это её клеймо.

Много в нас, людях, есть непостижимого. Мы изучаем окружающие миры, но неспособны понять себя. Нет, нет - не ортодоксальность коммунистическая от Ивана Евлампиевича во мне взяла верх, и не слюнявая либеральность от Александра Дмитриевича, хотя, не разобравшись, легко увидеть во мне и то, и другое. Нет, они лишь оказали посильное действие на формирование моей личности, моего Я, как бы огранили то, что было заложено во мне от природы: мою своеобычность. Но этого "лишь" вполне хватило чтобы стать тем, кем я стал: не винтиком в машине жизни, а отдельным, самостоятельно думающим и действующим человеком.

Я боюсь этого слова, которое стало в наши восьмидесятые годы модным, а скоро станет и замызганным от частого употребления по делу и не по делу - "неоднозначность", "неординарность". Все мы неоднозначны и неординарны - иначе говоря, не примитивны. Все мы немного хорошие и немного плохие, умные и глупцы, честные и не совсем, проницательные и ограниченные, верные и, как бы это помягче сказать - неверные, всегда и во всём делающие вид, что до конца понимаем самих себя, и ни черта не понимающие и не знающие. Может в таком комплексе неполноценности - полноценности и кроется наш милый и живучий, вечный Homo Sapiens.

ЧАСТЬ 6.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1926-1927 ГОДЫ  

Стр.88 из:   85  86  87  88  89  90  91  92  93   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ