Ох, и зол же я был на всех и вся, еженедельно шагая по Пановскому тракту от Палеха и обратно. На пятивёрстном отрезке тракта от Сварухинского леса до Бокарей я разбивал камнями стеклянные изоляторы на телефонных столбах, не оставляя целым ни одного.

Хулиганство? Да. И злостное, даже по нынешним временам. А тогда… Политическая диверсия, в лучшем случае - вредительство со стороны классового врага. А я шёл и громил: нате вам!

Но разве я что-нибудь мог тогда понимать? Отец безвинно сидит в тюрьме. А нам стыдобушка на всю деревню. Мы с мамой ездили с передачей к отцу. Я спросил его, как он теперь относится к своему бывшему дружку из Потребкооперации, нынешнему прокурору города Шуи. Да, отец мне рассказал, как было дело. Он был невиновен. И мои разбитые изоляторы - были местью прокурору Кондрашову.

Еще в Курилихе в последний, пятый, год учёбы во мне вспыхивала беспричинная на первый взгляд злость, и я закипал по малейшему поводу. Наше домашнее крушение и упорное молчание отсутствующих старших братьев, и пустота в доме, во дворе - а за всё это я необъяснимым образом винил себя, (так близко всё принимал к сердцу) - привело меня в Палех заранее начинённым взрывчаткой непослушания и протеста.

А тут ко всему - полная свобода, которой в деревне мы не имели, свобода поступать, как хочешь, без оглядки. Свобода голодать, свобода ходить в рваных сапогах, если не поберёг. Но самою большой свободой, опасной и возвышавшей меня в моих глазах, была свобода мысли. Да, мысли, не думайте, что сказано слишком громко.

Ох, с какой лихорадочной сумятицей вертелись во мне мысли! Я ненавидел теперь не просто одних богатеев-купцов, нэпманов - но и людей, которых должен был бы, как "революционер" любить. "Почему он меня не принимал?" - думал я о Васильеве Он же член партии большевиков, а поступал несправедливо. Значит, и партия несправедливая. Почему прокурор Кондрашов, пропьянствовав с отцом ночь, под утро вложил в коробку печенья четвертную как бы себе во взятку? Он же большевик, а так поступает! Вот потому наверно и Илюха с Ваней Гараней, бывшие красноармейцы-будённовцы, сдали свои партбилеты, не желая состоять в такой партии, что стоит за плохих. Был бы рядом Григорий Спиридонович, мы бы с ним поспорили. Если он "ленинец", то кто же Васильев и Кондрашов? А Ленин умер, спросить не у кого. Был бы жив, съездить бы в Москву к нему и рассказать про Васильева и Кондрашова. Если они не подлецы, то кто же они?

Наверно, покажется неправдоподобным, но палехская жизнь с ее тремя годами по девять месяцев в каждом году - срок немалый, не оставила в моем сердце ничего отрадного. А отчего подобное случилось, не пойму. Всё дело, наверное, в директоре Васильеве, посеявшем в моей душе неприязнь. Но давало знать себя и пережитое последних двух лет в деревне, особенно же арест, суд и заключение в тюрьму отца.

Снова возвращаюсь к мыслям о Палехе и Школе Крестьянской молодёжи. Кто нас учил, наставлял и чему учили?

Директор или как он официально себя именовал - Заведующий школой - Николай Иванович Васильев, суровый человек с лысиной во всю голову и в золоченых пенсне; высокий, при черном галстуке бабочкой. Шаг широкий, твёрдый, ступает на пятку. Злой, говорит отрывисто, как бы нехотя и мало. Твёрдокаменный большевик. Кто подумает, что он сын пароходовладельца, купца первой гильдии, к тому же бывший кадет? Новые его революционные убеждения большевика, непримиримого и непреклонного, под стать его единомышленнику Григорию Спиридоновичу или тому же комиссару Аркадию Ляпину.

Каждый из них служил единому делу пролетарской революции - делу партии. Но если Аркадия Ляпина я любил заочно, по рассказам однодеревенцев, а Григория Спиридоновича - очно общаясь, каким бы маленьким я тогда не был, то заведующего школой Васильева боялся и не любил. Как не люблю и сейчас, 57 лет спустя. Если почерк человека как-то характеризует его, а он, несомненно, что-то говорит - то в почерке Васильева так и виден этот человек с непомерной гордостью и высокомерием, с высоко поднятой и откинутой назад головой. Плохо это или хорошо было тогда, через 9 лет после Октября, не скажу, не знаю. Но авторитет Васильева был велик. Диктатор он был строгий, боялись его не только мы, ученики, но и преподаватели.

Кажется, я склонен нарисовать портрет отрицательного человека, во всяком разе так получается. Чести этот человек был немалой, а недостатки его - так они видны только сейчас. Тогда они были достоинствами.

Я вот что скажу с высоты своей прожитой жизни. Знаю это достоверно на многочисленных примерах конкретных личностей. Нет честнее в выполнении своих обязанностей перед государством и партией в высоком понимании этого слова людей, знающих об изъянах своего социального происхождения. Они убийственно честны...

Заведующий преподавал нам математику и физику. Оба эти предмета на всю палехскую жизнь и немного за её пределы так и остались для меня белым пятном. По физике и математике я получал почти всегда "неуды". Я так боялся Васильева, что ничего не понимал из того, что он рассказывал. Ну, вот ничегошеньки - ничего, ни бум-бум. Меня охватывал страх ещё задолго до того, как он вызывал меня к доске для ответа, при одном его появлении в классе. Я весь дрожал, сердце уходило в пятки.

Спросит: "Басов отвечайте!" Стою, хлопаю глазами - сказать нечего.

Если арифметику, точно так же мне не дававшуюся в Курилихинской школе, я как-то осилил самолюбием и волей. То математика, а с нею и физика, ставшие впоследствии главными рычагами моими как механика-конструктора, машиностроителя, в Палехе были чужеродными. Васильев вначале интересовался, почему это у меня так получается, что я ничего не помню. Потом перестал и, не проявляя даже видимости участия, ставил свои красные "неуды" с непроницаемо бесстрастным лицом и "сталью" в сощуренных глазах. Ждал ли он чего от меня, боролся ли с чем-то в самом себе, но сжатый в линейку тонкий рот и глаза за окулярами говорили определённо: "Не жди пощады, кулацкий сын". И я отвечал ему с той же решимостью человека, которому нечего терять: "А вот я плевать хотел на твои уроки. Выгоняй! Ну, выгоняй!"

Так и звучит до сих пор в моих ушах слова Комиссара по просвещению: "А зачем твоим сыновьям образование? Уж не думаешь ли ты, гражданин Басов, что мы проливали кровь на фронтах гражданской войны, чтобы кулацкие сынки…!" Точно так считал и Васильев, и это написано было на его лице.

Не он этот остракизм выдумал, так рассуждали многие настоящие большевики. Сейчас такие суждения режут нам уши своей ограниченностью. Тогда в них виделось революционная одержимость и преданность делу партии, Революции. Буду объективен до конца, как бы ни больно было тревожить старые раны. Старый мир следовало "разрушить до основания". Легко было в экстазе разрушения понять это буквально. Да, революции совершаются "рабами" в переносном смысле слова, то есть людьми, которых прежний строй умышленно и сознательно держал в рабстве темноты и бескультурья. Но такой человек, как Васильев, вышедший из привилегированного класса, образованный, культурный и вставший на сторону революции, мгновенно "покрасневший" политически - и он будто бы убежден в необходимости "разрушения"? Да не поверю этому ни в жизнь! Налицо - вступившая в действие убийственная честность неофита.

ЧАСТЬ 6.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1926-1927 ГОДЫ  

Стр.87 из:   85  86  87  88  89  90  91  92  93   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ