Палех для меня - полная свобода поступать, как хочешь, без оглядки на кого бы то ни было. Это и свобода жить впроголодь на одной картошке, если не рассчитал продукты, принесённые из дома на всю неделю. Но так будет позже, а пока… Отец ещё завёз Евлампее Ивановне мешок муки-крупчатки, масло, мёд, мясо.

Мы с двумя учениками последнего, 7-го класса ШКМ, живём у Евлампеи Ивановны в самой дальней, задней комнате, в конце коридора с отдельным, независимым входом с улицы. Мы это я, Борька Сафонов и Лёшка Бадурин.

Внизу - лавка, а остальные комнаты занимает семейство Евлампеи Ивановны.

Приёмыша-сына Лёню, плешивого работягу, Евлампея женила на своей бедной племяннице Христе. Вальяжная Христя с тремя погодками-детьми обитает наверху. Снизу вверх из лавки - деревянная винтовая лестница. Как у нас в Панове. Лёня с двумя мрачного вида мужиками месят ногами тесто. Две девушки-работницы разделывают тесто в булки. Лёня сам выпекает. Евлампея Ивановна стоит за прилавком, продаёт. Булочки раскупают быстро.

Я видел как мужики и Лёня месят тесто - чуть ли не танцуют "барыню" в тесном каменном отсеке. Пляшут, пляшут - да и приложатся к бутылке. Тут же и сморкаются прямо под ноги, в тесто. Ещё не видя этого, я булочки любил, ел, не чувствуя сытости. А после этого опротивели, не стал есть.

- Сергей, ужинать! - раздаётся толсто-бархатный голос Евлампеи Ивановны по комнатам верхнего этажа.

- О, да ты, оказывается, на хозяйкиных харчах! - подсмеивается Борька Сафонов, парень из Сакулина. - Зовут...!

Смущённый, я шёл мимо Средней комнаты в Переднюю, где за общим столом, уставленным всяческой всячиной, сидела в чинном молчании вся семья.

- Руки вымыл? - грозно осведомилась старуха.

- Ой, забыл.

- Иди - мой.

Вымыв руки и садясь за стол с белоснежной скатертью и серебряным пофыркивающим самоваром, я опять был остановлен.

- А перекреститься? У вас в доме садятся за стол не помолившись? - сердилась Евлампея. - А может, ты… комсомолец?

- Нет, не комсомолец. Мал ещё, с шестнадцати принимают.

- А в Бога Иисуса Христа… не веруешь?

- У нас не заставляют.

На другой день оказалось, что я не умею ни есть, ни пить, ни правильно сидеть за столом. Во-первых, чавкаю открытым ртом, рот надобно закрывать и жевать пищу при закрытом рте. Во-вторых, нельзя облокачиваться об стол или прятать руки под стол и горбиться. Не в той руке держу вилку. Проклятие!

На третий день меня к ужину не позвали, а на пятый я сам ушёл на другую квартиру. Заявил, что мой отец в тюрьме, платить мне за богатую квартиру и стол нечем, потому я и ухожу. Может быть, я бы и смирился с Евлампеиными требованиями этикета, если бы не религия. Я восстал против богов и икон ещё в Выставской школе, и убеждённость моя была непоколебима. Такое уж было время - время ниспровержения всего. Придёт иное время, и мы заплатим за всё и по самому крупному счёту.

Пожалел меня один только Лёня. Вышел проводить за колокольчиковую дверь.

- Повинился бы ты, Серёга. Она простит, только поцелуй ей ручку. А молиться-то? Экий труд - помахать рукой перед грудью. Машу же я. И ты бы мог. Есть Бог или нет - кто знает?

- Ну и машите, а я не умею. Я, Леня, так просто не могу. И ручки целовать не приучен. Отец про нас с братьями говорил, что у нас рёбра волчьи, продольные, спина в поклонах не сгибается.

- Ну, куда же ты пойдёшь со своими волчьими рёбрами? Где голову преклонишь? И ведь пить-есть надобно. Чё не взял в чулане свои продукты? Там и мука, и мясо. Возьми своё. Хочешь, вынесу?

- Не надо, Лёня. А вдруг Евлампея хватится? Ещё лишнего на меня повесит, скажет: своё взял и моё прихватил. Богатым, им всегда не хватает. А квартиру какую-нибудь я найду. А нет - брошу учёбу и вернусь домой, в деревню.

- Ой, парень, учёбу не бросай! Хлебом я тебе помогу. Приходи ко мне со двора утречком пораньше к выпечке булок, - шепчет Лёня. - Чтобы только не видела матушка Евлампея.

- Вы её боитесь, да? - спрашиваю смело я.

- Всё село её боится. Идёт... Ну, прощевай, коли так... А то бы повинился…

Квартиру искать не пришлось. Сказал Мишке Малахову, он со мной за одной партой сидит. Живут они в большом деревянном двухэтажном доме на горе за колокольней. Их - два брата-школьника, взрослая сестра Тонька да больная мать. Тонька работает посудомойкой в Чайной у базара. Где отец и был ли - не говорят. На что живут, лучше не спрашивать. Летом - свой огород: картошка, лук, морковь, всякие овощи. Зимой парнишки - где рыбки наудят, где помогут иконки делать: напилят, настрогают дощечек, могут и загрунтовать дощечки. Но малевать на них богов не хотят - безбожники. Зато Тонька с матерью верующие, и бумагу подписали, чтоб разрешили открыть соборную церковь. Молчит церковь, колокола даже поснимали. Хотели и крест на колокольне снять, нашёлся один смельчак, полез, было, да сорвался - и насмерть.

Малаховский дом - старый и деревянный. Непременно, как почти все дома в Палехе, о двух этажах. Даже двор имеется. Когда-то и скотина была, наверно. На задах дома - каменная палатка, мастерская для богомаза - чиста и пуста.

Мишка научил меня играть на балалайке и мандолине. Сам он играл прямо-таки на удивленье хорошо.

Перебраться мне к Малаховым - раз, два и готово. Пол-мешка картошки сырой да два каравая черного домашнего хлеба. И соль. Всё мое имущество: самоделки - деревянные коньки, холщовая сумка через плечо да книжки. Постелей нам и дома никто не давал. У Малаховых - тоже полати; пальтишком укрылся, шапку под голову и спи себе сном праведника. Мать у Малаховых добрая женщина и больная, ноги отекают. Федька с Мишкой - коротышки-парнишки, а сестренка Тонька - сердитая и злая. Мишка привёл меня на квартиру, а матери не спросился, и Тоньки тоже.

- Уходи, откуда пришел, больно ты нам нужен, - гонит меня Тонька. А Мишка, наоборот, велит не слушать её.

Хорошо мне у Малаховых. Что бы ни делал - никаких замечаний и наставлений. Гуляй вволю, свободы - аж, через край! Сварить утром картошечку в мундире. Хлеб, соль, чай сладкий с сахарином. Сумку - через плечо и прямиком по Нагорной улице - в школу.

После школы - на реку с коньками. Катаешься, катаешься, время медленно ползёт. В брюхе всё время урчит. Картошку мою в три дня всю съели. А дальше - хоть зубы на полку.

Возле базара - электростанция и тут же Маслобойный завод. Так хорошо вкусно пахнет жареными льняными зёрнами.

Я почувствовал, что стою сейчас мальчишкой на пороге открытой двери в электростанцию, заворожено смотрю, как двигатель, лоснящийся маслом, выстукивает моторным сердечком, приводя в движение динамо-машину. Хлопает по маховику и шкиву ремень, искрится электричество на токосъёмниках. Хлопки ремня - подбадривающие, дружеские. Здание чуть-чуть вздрагивает. Пахнет маслом, теплом... озоном. Электрическая лампочка на столбе возле электростанции.

Не знал, что унесу с собой в жизнь это чудесное виденье и сохраню ему верность, выбрав направление в жизни. Забыв вроде бы о Палехской электростанции, стану порой удивляться, почему меня тянет к работающим динамо-машинам, озонирующим воздух, как после деревенской грозы.

Какое удовольствие было слышать в ночи это "пук-пук" и видеть, как над железной выхлопной трубой синими колечками дыма, расширяясь марсианскими кругами, пульсирует рядом сама Галактика. И рождались мятежные мысли, а я-то, что, обсевок? Что, я - не человек? Я силён, хоть и только ещё юноша. Подождите, я всем покажу, на что способен...!

Так хорошо от завода пахнет, что не зайти - нету сил.

- Можно попробовать семя? - спрашиваю у тихого и, наверно, доброго дядьки. - Мне немного.

- Пробуй. Сам-то чей будешь?

Меня как-то потянуло на откровенность, сказал, кто я и откуда. Оказалось, что дядька знал отца. Посетовал, что отец в тюрьме и дал мне бутылку льняного масла. Я её чуть ли не до дна и выпил.

А ночью заурчало в желудке так, что хоть кричи. Урчит, урчит да зажмёт. Захотел "до ветра", как у нас говорят в деревне. Дверь во двор заперта на ключ - открыть не могу. А желудок поджимает, креста бога и всех святых!!! А, была - не была! Над крыльцом открыл окно - и... освободился. Утром глянул: и срам, и стыдобушка. На снегу следы извержения желудка.

- Кто... наделал? - грозно спросила Тонька.

- Я! - попытался, было, Мишка спасти меня.

- Ну, вот что, квартирант… - цедила слова зловредная Тонька.

Крыльцо я вычистил, снег разбросал, и пошёл искать третью квартиру. В школу не пошёл, не до учебы. Никто на квартиру не пускал.

- Серёга, ты чего это ходишь, стучишь под окнами? - попался мне идущий из школы весельчак Боря Сафонов.

- Квартиру ищу. Ночевать негде.

- Пошли к Евлампее, пошли, говорю. Ей, ну, не совсем ей - Лёне нужен помощник.

- Плясать в Месилке? - догадался я и даже обиделся. - Ну, нет уж, лучше я буду спать на улице, а в батраки к ней не пойду!

- Ну, и горячка же ты, Серёга. Дослушай, потом и говори.

Оказалось, Борис уезжает учиться на лётчика в Военно-авиационное училище. Его напарник по комнатухе Лёшка Бадурин тоже уходит с квартиры. А жили они у Евлампеи - кололи дрова для дома, для пекарни.

- Она меня не примет, - упирался я. - Да и сам я не пойду.

- О, не думал, что ты, оказывается, белоручка! - знал, чем меня взять Боря Сафонов. - Колуна испугался, а ещё: я, я!

- Колуна? Ты думаешь, я боюсь работы? Да я всё умею: пахать сеять, косить, жать серпом. Ну, вообще, всё. А дрова-то, это мы и за работу в доме не считали. Я один по поленнице накалывал дров, когда Аркашка-брат уезжал в "газетчики".

- Раз не возражаешь - нечего и дуться! Идём, я сам обо всём переговорю сперва с Лёней, потом с Евлампеей.

Переговорил, меня приняли. Жить буду бесплатно, но за это должен колоть и пилить дрова, носить их к печам.

Так я опять поселился на верхотуре, в задней комнатухе дома булочницы. Вход к нам наверх был по отдельной "чёрной" лестнице, со двора. Я неделями не видел старухи, имел дело с одним Лёней. Иногда мне Лёня даже давал рубль-другой денег.

ЧАСТЬ 6.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1926-1927 ГОДЫ  

Стр.86 из:   85  86  87  88  89  90  91  92  93   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ