Вот такой была папина война. И никакому юмору в ней места не было. Никаких Тёркиных с прибаутками, никаких лихих корреспондентов, которые "первыми врывались в города". Он их не любил, не выносил этого вранья и приукрашивания войны.

  

Два самых страшных эпизода он особенно часто вспоминал.

Первый, собственно, был не эпизод, а картина. Он стоял на краю Херсонесского полуострова среди других оборванных и голодных бойцов, вглядываясь в горизонт, не идёт ли эскадра, а в воде внизу плавали трупы командиров и комиссаров, застрелившихся от отчаяния. Рассвело, и ясно стало, что за ними не придёт флот, не прилетят самолёты, никто не придёт им на помощь. И скоро все они будут лежать вот там под обрывом и мерно покачиваться на волнах Чёрного моря. Тогда он повернулся и пошёл к капонирам Херсонесского аэродрома, чтобы продать свою жизнь подороже.

Второй случай был такой. Его взвод послали подавить огонь ДОТа, который срезал всех, и наши атаки захлёбывались одна за другой. ДОТ был расположен на краю деревни, на возвышенности. Разведчики сдали документы и рано утром поползли вверх по склону. И каждую минуту они ждали, что заработает пулемёт, и тогда - конец. Они выползли наверх и с отчаянным "ура" бросились к ДОТу. ДОТ молчал. Там не было никого. Ночью немцы отступили и покинули ДОТ и деревню. Папа вспоминал это страшное чувство неизбежной смерти, которая вот, вот сейчас, набросится на тебя. И всё! Тебя не будет! Он был атеист и не верил в Бога. Для него конец жизни был концом ВСЕГО. Дальше было только НИЧТО, которого он не желал и которого боялся.

Про себя он говорил, что очень трусил, трусил почти всегда. Но что же это была за трусость, когда он шёл впереди всех в атаку на пулемёт, когда он вёл за собой разведчиков, когда он хотел продать свою жизнь подороже? И что тогда - храбрость?

  

С войны он привёз деревянную правую руку, медную зажигалку, видимо, сделанную из гильзы, и фонарик, у которого были две стеклянные пластинки: красная и синяя. Пластины можно было надвинуть на линзу фонарика, и свет становился не белым, а красным или синим. Это нужно было разведчикам для сигнализации, а поскольку папа был командиром разведчиков, то он им пользовался. Ещё был у папы командирский планшет с целлулоидной прозрачной стенкой одного из отделений. Удивляюсь, как папа пронёс это через госпиталя. Хотя, чему тут удивляться? Он даже трофейный "вальтер" сохранил, потом он его отдал брату Николаю Ивановичу, потерявшему свой наган, т.е. оставившему его на подоконнике в туалете. Вот ведь какая беспечность!

  

С самого раннего детства и класса до 5-го, когда я вымахала и превратилась в нескладную дылду, у нас с папой было такое развлечение: я становилась ступнями на его ступни, он придерживал мою левую руку своей, и мы шагали вперёд этаким двойным человеком, повторяя присказку:

Откуда у папы, никогда не просившим милостыню, появились и привились эти слова, я никогда уже не узнаю. Я его обожала в такие минуты, я чувствовала наше единство. Мне недоставало только одного, чтобы стать безусловной любимицей папы: я, увы, не была мальчиком, и не могла передать его внукам нашу фамилию.