Потом папа начинал рассказывать страшные военные истории. Вообще война сопровождала нас в нашем детстве, никак не желая уходить. Папу она мучила и во сне, и наяву. Не просыпаясь, он иногда кричал: "Вперёд! За мной!", а иногда страшно стонал. Тогда мама будила его: "Серёженька, Серёженька…" Он затихал. Потом раздавался храп, потом снова стон.

Говорят, что участники войны не любят о ней вспоминать. Они ничего не рассказывают своим близким. Не хотят - и всё тут. Не то - папа. Война кипела в нём множеством виденных смертей, невообразимых безвыходных ситуаций, такой страшной близостью смерти, что он не мог молчать.

Его часто приглашали к нам в школу на День Победы. Папа надевал галифе, сапоги, гимнастёрку, все свои ТРИ медали "За Отвагу", пилотку, утягивался ремнём, на плече у него висел командирский планшет. В таком вот военном виде и отправлялся он на встречу с пионерами и школьниками, чтобы рассказать им о Великой Войне. Помню, как он сидел на сцене в верхней рекреации школы, превращённой в актовый зал, сидел одиноко, посреди пустого свободного пространства, положив протез правой руки на колено, и рассказывал, как он форсировал Днепр, может быть, Днестр и наверняка Тису. Слово "Тиса" я хорошо помню.

Папа был командиром взвода разведки. Разведчики переправлялись ночью, тихо-тихо, чуть ли не руками гребли, чтобы не было слышно плеска. Добравшись до противоположного берега, оборудовали под высоким берегом плацдарм, там их немцам было трудно достать. Потом к разведчикам переправлялась пехота и окапывалась на плацдарме. Дальше надо было расширять плацдарм, и опять вперёд шли разведчики. Доползти до вражеских окопов и взять "языка", т.е. пленного, такова была задача разведвзвода. Ночью разведчики ползли во вражеские окопы через минное поле, сквозь колючку. Хорошо, если никто не подрывался, но если это случалось, то немец начинал палить по минному полю, подвешивая ракеты, освещавшие всё вокруг, и дальше продвигаться было нельзя. Разведчики замирали и ждали, когда прекратится обстрел. Необходимо было знать время, поэтому папа надевал часы так, чтобы циферблат оказывался на внутренней стороне запястья. Так можно было, не шевелясь, наблюдать за стрелками.

Доставив "языка" в штаб, разведка отдыхала, угощаясь тем, что было взято в окопах у фрицев.

Для расширения плацдарма надо было выползти на кручу, под которой все прятались, пойти в атаку, подавить огневые точки противника и взять окопы. Папа рассказывал, что он всегда говорил своим: "Следуйте за мной. Куда я, туда и вы, я - перебегаю, и вы на полшага следом за мной." Он никогда ни за кем не следовал, всегда сам выбирал направление движения. Тут во время рассказа он сокрушённо махал здоровой левой рукой, как бы отрезал кого-то: "Последний не успел - всё! Оглядываюсь - лежит с пулей в голове". И добавлял: "На передовой друзей быть не может. Не успеваешь узнать имя, а его уже убили. Фронтовые друзья бывают только у тыловиков". Слово "тыловики" он произносил с заметным презрением.

Он показывал голосом, как поют, пролетая, пули, как свистят мины.

Часто он повторял, как отвратительна война: на ней не убивают так красиво, как в кино, и никто не успевает сказать трогательные слова прощания. Разрыв мины - и ничего от человека не остаётся, только ошмётки какие-то. И после атаки на поле валяются между убитыми и ранеными чьи-то руки, ноги, сапоги, пилотки. Но самое противное - всепроникающий запах мертвечины. Летом трупы разлагались под солнцем очень быстро, похоронная команда не успевает их собрать, животы мёртвых вздуваются, в глазах копошатся черви.