- Десять, - отвечала я.

- Давай с тобой поменяемся: мне будет 10, а тебе 70, а?

Я очень любила бабушку, но я никак не могла согласиться на такой обмен. Я тогда ещё не могла знать, что бабушка умрёт через два года, а я доживу до нынешних 68 лет.

  

С приездом бабушки у нас не только появились пироги, но и бражка. Брага готовилась на дрожжах, чёрных сухарях и сахаре. Бабушка старалась ради зятя: папа никогда не чурался выпивки, а она, по папиным словам, тоже любила выпить. Но, как и всякая женщина, любила сладкое вино. В то время где было его взять? Вот бабушка и ставила брагу.

Однажды я пришла из школы, разделась. Бабушка с широкой улыбкой вышла ко мне из кухни и спросила: "Лен, кваску хочешь?"

Я, естественно, хотела и пить, и есть, и от сладкого кваса не отказалась. Бабушка налила мне полкружки. Я выпила. Это была брага, и мне она очень понравилась: тёмная, густая и сладкая. Хмель пришёл чуть позже, я пошатнулась и скорее села в папино кресло, там я обрела некоторую устойчивость. А бабушка смеялась: "Ну, какова бражка?"

Весёлая, славная, озорная, любившая подшутить - вся она была в этом поступке.

  

Она жила у нас почти до лета. Раз в неделю мама снаряжала нас, и мы вдвоём с бабушкой шли в баню.

В нашей бане, единственной в городке с тридцатитысячным населением, были женские и мужские дни. В субботу работали оба отделения. Но мы с бабусей ходили среди недели, вроде бы в пятницу. Шли по улице Свердлова медленно и потому долго. Бабушке трудно было успевать за мной, я брала её под руку, и мы тащились, тащились… Но и в таком темпе она долго идти не могла. "Лен, дай отдышаться" - говорила она синими губами, и мы останавливались. У бабушки было больное сердце. Я смотрела, как тяжело, с присвистом, дышит бабуся, и мне её было жалко. Я начинала рассказывать ей какие-то свои глупые школьные истории, чтобы стояние не было таким тягостным, чтобы не слышать этого страшного свиста. Постепенно дыхание её восстанавливалось, и мы шли дальше.

В раздевалке женского отделения бани мы оставляли одежду в шкафчиках, брали вехотки, мыло, жестяные тазики и шли в помывочную. Там стояли мраморные скамьи, на которые мы складывали мыло, вехотки, и я шла за водой. Посреди просторной помывочной в небольшой столик были вмонтированы два крана: с горячей и с холодной водой. Краны открывались деревянными ручками: на горячем кране - чтобы не обжечь руку, а на холодном - для одинаковости с горячим. Я шла к кранам, набирала полтазика горячей воды и возвращалась к нашей скамейке. Бабушка ошпаривала кипятком мраморную поверхность, чтобы смыть чужую заразу, ежели она там была. Скамья становилась тёплой, на ней приятно было сидеть. Потом я ещё раз шла за водой для бабушки, потом - для себя.

Я не любила ходить в общую баню, мне было неприятно видеть голых женщин, тощих и толстых, и одинаково некрасивых. Бабуся носила серебряный крестик на шнурке (потом только я узнала, что шнурок называется "гайтан", и обычно говорят "крест на гайтане"), она не снимала его, даже когда мылась. Почему-то этот серенький крестик на сероватом шнурке, сбившийся вбок на дряблой бабушкиной шее, так и стоит у меня в глазах.

  

Бабушка не только готовила еду, но и ходила по утрам занимать очередь за хлебом. Потом, к ней подтягивались мама с Наташей. На троих хлеба давали больше.

Кстати, интересно, что я помню бабушкины пироги, а папа пишет в своих записках, что в магазинах ничего не было.

  

Бабушка прожила у нас до весны, а потом - начинался огородный сезон - уехала в свой Кыштым.