В десятом классе мы изучали советскую литературу: Горького, Островского, Шолохова, Фадеева. Ни Шолохов со своим юморным дедом Щукарём и надуманными проблемами коллективизации в казачьей станице, ни Фадеев с его партизанами меня совершенно не трогали. Дома, в папиной библиотеке полки были полны подобной мишурой. Эта ещё была лучшей.

Но вот Горький и Островский были на голову выше остальных и очень меня заинтересовали. Дело было, видимо, в том, что в их произведениях обсуждались так называемые "вечные" вопросы из области этики.

Услышав впервые от Горького: "Господа, если к правде святой мир дорогу найти не сумеет, честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой", я была поражена.

Оказывается, развитие мира может пойти не по правильному пути. А правильный путь, с моей точки зрения, был путём построения коммунизма во всём мире. В этом была для меня Святая Правда. И я задумалась. А вдруг построение Коммунизма невозможно? Что тогда? Ну, не возвращаться же к капитализму, когда каждый каждому волк? Как тогда жить? Какую великую цель человечество может поставить перед собой? Никакой? И снова: как тогда жить?!

Мария Михайловна, наш литератор, объясняла нам, что, говоря о золотом сне для человечества, Горький имел в виду религию. Это вполне ложилось в наши представления о религии как опиуме для народа. Мы знали, что религия обещает рай на том свете всем страдальцам земной жизни: неправедно обиженным, угнетённым, сирым и убогим, преданным и обманутым. Но мы-то себя такими не считали. Мы рвались в бой, нам религия была не нужна.

Помню, что я тогда впервые представила себе, что я умру, как умер мой брат Саша, как умерла моя бабушка. И чёрная бездна возникла передо мной, пропасть, в которой я исчезну навсегда. Именно тогда, не задумываясь ещё о религии, я почувствовала, что со мной такого не случится, что в каком-то смысле я бессмертна. То есть тело, конечно, умрёт, но, безусловно, моя душа будет жить вечно. Наверное, так думала не одна я. Вот стихи Людмилы Гонтаревой:

Но из этого внутреннего ощущения бессмертия не вытекало, казалось бы, естественной вседозволенности. Наоборот, почему-то хотелось прожить эту жизнь правильно. Как и бессмертие, требование правильности жизни было заложено в моей душе изначально. Именно поэтому я всегда так переживала, когда не следовала этому императиву. Никогда никто не говорил со мной об этом, и вдруг Николай Островский прямо и недвусмысленно сказал мне: