Я уже писала, что мои родители договорились с мамой Лики Карачунской, что я буду жить у них. Дом, в котором мне предстояло жить, находился на улице Свердлова, в двух шагах от школы. Поселили меня в комнате Славы, старшего брата Лики. Он учился в Свердловске не то в Университете (помнится, он мечтал стать астрономом), не то в Политехническом институте, поэтому комната его была свободна. Я жила у Карачунских на полном довольствии, не зная ни забот, ни хлопот. Помню, как Лиля варила суп, и это было для неё обыденным делом. Для меня это было удивительно, потому что мама не учила меня готовить, более того, отгоняла от плиты. Возможно, она боялась, что я всё испорчу.

После школы в квартире я оставалась одна: Лика уходила к своей подруге Наташе Дайбовой, она жила на той же площадке. Там они пекли печенье, играли в карты. Делали уроки или нет - я не знаю. Но позже Лика признавалась, что свою медаль она проиграла в карты. Учились они с Наташей средне, им это было неинтересно. Зато я, оставшись одна, в полной тишине с удовольствием делала уроки. Училась я на одни пятёрки. Параграфы по истории и обществоведению, да и по физике и химии, я, прочитав, пару раз пересказывала на память. Первый раз ещё заглядывала в учебник, а второй раз рассказывала так, как если бы отвечала у доски.

Время от времени я ходила в кухню и брала из сахарницы кусочек сахара-рафинада. Наверное, это случалось довольно часто, потому что Ольга Гавриловна, приходя домой, удивлялась, что в сахарнице так мало сахара.

Когда к Наташе приходил Володя Глушков, Лика возвращалась домой или шла в магазин за продуктами. И тогда я прислушивалась к шагам на площадке.

Иногда в глазок я видела удаляющуюся спину Володи. Да, мне было больно. Но Натку я не винила ни в чём, да и Володю тоже, и желала им всего самого наилучшего. Разве можно было иначе? Я повторяла про себя:

Значит, говорила я себе, есть в ней что-то, чего нет во мне, потому Володя и полюбил её. Но, всё равно, очень-очень мне было плохо. Ни с кем я не могла поделиться своими переживаниями. С моей лучшей подругой Верой Шаламовой я перестала говорить о Володе с ноября 1961 года, дня величайшей моей катастрофы. Чувство бесконечного одиночества заставляло меня искать утешения в дневниковых записях и стихах. Вот с этих пор я читаю стихи и выписываю те, что соответствуют моему состоянию. Почти все я помню наизусть.

В дневнике я писала о том, как тяжело жить, когда ты никому не нужна. В тебе уйма сил, способностей, чувств, и некуда приложить их, потому что всем ты безразлична. Видимо, подразумевалось, что я безразлична Володе. В действительности это было не так, но я об этом узнала через 40 лет. Поздновато, правда? Но в то время мне казалось, что более несчастной и одинокой персоны нет на свете: