Где-то раньше я уже писала, что одним из способов воспитания в нашей семье было: поставить ребёнка в угол, перестать с ним разговаривать и ждать, когда он со слезами приползёт просить прощения. Это была папина практика. Мама нас никогда не наказывала. Более того, она старалась скрыть от папы наши проделки, иначе ей тоже приходилось несладко. Буду рассказывать о себе, потому что не знаю, что при этом чувствовала Наташа.

  

Значит, так… Стою я в углу, наказанная папой, стою час, стою два. Чем старше я становилась, тем дольше могла выдержать этот "угол". Мама видит, что я прощения просить не намерена, что нашла коса на камень, начинает уговаривать меня, чтобы я шла униженно извиняться перед папой. Я не чувствую себя виноватой, поэтому отказываюсь это делать. Папа начинает кричать на маму, что это она восстанавливает детей против него. Мама чуть ли не со слезами снова начинает уговаривать меня. Мне её жаль, иду нехотя и в слезах к папе, прошу прощения. Он видит, что раскаяние неискреннее, не принимает моих извинений, отправляет опять в угол. Тут я уже реву почти в голос от унижения. Мама меня утешает. Проходит полчаса. Наревевшись, опять плетусь к папе с извинениями. На этот раз он начинает "воспитывать" меня, следует длинная нотация под аккомпанемент моих рыданий. Наконец, он кончает свою "проповедь" и прощает меня.

После этого я долго-долго ненавижу его, мечтаю уехать из родительского дома и говорю себе, что если у меня будут дети, НИКОГДА я не буду их так унижать. Мне кажется, что я так и воспитывала и Павлушу, и Настеньку: не руганью и унижениями, а убеждением. Правда, иногда слов не хватало, и я шлёпала их по попке, но многочасовое стояние в углу было исключено точно. И если я была не права, то искренне просила у них прощения, не считая, что этим теряю свой родительский авторитет.

  

Ну, вот… угол - это ещё ничего, потому что в 8-м классе случилось нечто, надолго изменившее моё отношение к папе, случилось то, что я ему не могла простить до самой его старости.

Я рассказывала, что мы по вечерам играли в теннис в школе, поэтому зимой возвращались домой уже затемно. Обычно папа относился к этому нормально, только говорил, чтобы я не задерживалась дольше восьми вечера. Ну, когда я задерживалась позже восьми на 5-10 минут, это тоже не вызывало его недовольства.

А в тот раз я опоздала на полчаса. Видимо, у папы был неудачный день или он выпил сто грамм, не знаю, но только когда я пришла домой, он грубо спросил, где я шлялась, хотя прекрасно знал, что в школе. Я так и ответила: мы в школе играли в теннис. Ему не понравился мой тон, и он налетел на меня с криками: "Бл..ь, проститутка!" Сорвал с себя ремень и начал бить меня пряжкой, сбил с ног, хлестал и пинал. По-моему, он мне сломал тогда нос, потому что потом я долго гнусавила. Ну, естественно, подбил глаз, из носа бежала кровь. Мама бросилась защищать меня, и ей ремнём досталось. Не помню, как я выбралась из дома. Куда мне было идти? Побежала к Вере Шаламовой, попросилась у тёти Лизы и дяди Саши переночевать у них.

В школу я на следующий день не пошла, лежала в постели и ревела. В школе Вера сказала, что я заболела. Тётя Лиза напекла шанежек с картошкой, таких аппетитных, а я не могла ничего проглотить, в горле стоял комок.

Вечером к Шаламовым пришла мама и стала, как обычно, уговаривать меня идти к папе на поклон. Нет, я не могла, я совсем не чувствовала себя виноватой. Долго она уговаривала меня, плакала, просила, чтобы я её пожалела. Я и пожалела. Пошла домой и прошла всю процедуру прощения.

И ведь интересно, что папа совсем не чувствовал себя виноватым, вот что ужасно!

Конечно, после такого, между нами не могло уже быть прежних доверительных отношений. Я видела, что внутри его живёт страшный зверь, который может в любую минуту, по поводу и без повода, наброситься на тебя. Тогда я не понимала, что таким его сделала война. Кто убивал и кого убивали - уже не может быть нормальным человеком. И когда я это поняла, я простила его, как прощают больного на голову, ибо безумцы неподсудны.