- Я тебе говорю: не суйся к ней. Понял? Ничего у тебя не выйдет, - с угрозой в голосе сказал Кириллов.

- А у тебя выйдет?! - подразнил товарища Королёв.

  

- Какая противная девка, - заметил Кучин, прислушиваясь к разговору пулемётчиков.

Они с Тоушкановым лежали неподалёку, на травке.

- Я бы не сказал, - возразил Тоушканов. - Девушка - что надо.

  

Девушка, между тем, опять появилась на крыльце, вынесла две кринки молока. Ребята-пулемётчики выпили, а Кучин с Тоушкановым отказались.

  

Тоушканов понимал настроение Кучина, обеспокоенного чрезмерной болтливостью Кириллова и Королёва с девушкой, чужой, богатейской породы. Вызнает что от этих малахольных и сообщит "своим".

  

Лежать на лужайке было хорошо. День выдался на редкость ясный и тёплый. Ласточки лепили гнёзда под карнизом сарая, и такая звонкая вокруг стояла тишина, что Тоушканов всем сердцем радовался.

Кучин, однако, зарылся лицом в траву, словно белый свет был ему не мил. В последние дни с ним происходило что-то непонятное. Словно что-то в нём оборвалось. Он часто бывал задумчив, по пустякам раздражался, ссорился со всеми, потом, отойдя, предлагал вечную дружбу.

  

- И что им, гадам, надо? - приподняв голову, со стоном проговорил Кучин.

- Ты это про кого? - удивился Тоушканов.

- Про кого! Знаешь, про кого… Про беляков.

- Чего об этом… Война!

- Война! Слушай, Тоушканов. Ты так говоришь, что, право, можно подумать, что тебе всё это по душе. Онуфриев, вон, говорит: "Учимся воевать". У-чим-ся! И меня тоже заставляют этому учиться. А хотелось бы знать, отчего это небо не всегда синее. И почему наш плешивый шарик так медленно крутится. А я учусь буржуев-паразитов вычёсывать. Тянусь к ним пятиразрядным железным гребешком. Провёл - и к ногтю. С хрустом!

- С хрустом? - переспросил Тоушканов, заглянув в глаза Кучину. - А ты, "студент", случайно не заболел ли от хруста? Ну, говори. Не виляй глазами. Кровью пахнет?

- Иди ты к… - Кучин безобразно выругался, вскочил, схватился руками за горло и убежал.

  

Спустя некоторое время, Кучин и Тоушканов снова лежали рядом. Только говорили о другом.

- Санька, - говорил Кучин, - как вернёмся с фронта, дай мне слово, что зайдёшь к нам. Мать моя ужасно обрадуется. Она любит людей с таким характером, как у тебя. Она всё говорила, что мы, сыновья, все в отца, а не в неё. Отец всю жизнь мотался: ездил, искал чего-то. Да вот увидишь. Ну, даёшь?

- Даю.

- Она у меня особенная, - продолжал Кучин. - Я её всегда слушался. Двадцать шестого мая к нам в Невьянск пришла телеграмма о мятеже белочехов. Отец сказал: "Я ухожу". Я и второй брат Валерий говорим: "Мы тоже уходим". Третий братишка, Петька, 1902 года рождения, кричит: "Я ни за что не останусь!" Вся семья уходит, остаются мать да шестилетний Борька. Мать стала мне говорить, чтобы я остался. Как председатель комитета Союза молодёжи я мог бы и не идти. Как так получилось? Кто её научил? Не пойму. Ох, и стыдно мне стало, Санька! Я нагрубил ей и ушёл. А в эшелон сели, тронулись, смотрю: бежит моя мамка. Опоздала. Если бы ребята меня не схватили, я бы выпрыгнул на ходу. Так мне её стало жалко. И всё время…

- Пулемётчики - на митинг! - крикнул связной, просунув голову в ворота.