- Тоушканов, - шёпотком позвал Панов, как только Шилин от них отошёл. - У тебя дома остался кто?

- А что? - стылым голосом отозвался Тоушканов, наблюдая за божьей коровкой, взбиравшейся на "затыльник" пулемёта.

- Да так, - завиноватился Панов и умолк.

Тоушканов искоса глянул на него. Панов лежал на животе, прислонившись к коробке с пулемётной лентой. "Наверное, стихи пишет", - подумал Тоушканов.

Девичье лицо, пухлый красный рот, небольшой чёткий носик, под каштановыми полосками бровей - родниковой чистоты синие глаза - худенький длинноногий мечтатель.

На какой-то миг эти глаза показались Тоушканову страшно знакомыми… Сработала память. Тоушканов увидел перед собой копёр шахты Мариинской, напоминающей человека, по пояс забитого в землю и огороженного снаружи железом. Внутри копра, на полу, деревянный крест с медным распятием и иконой. Перед распятием горит лампадка и стоит на коленях человек. В сумраке, царящем здесь, скупого света лампадки хватает только на то, чтобы осветить глаза человека: открытые, чистые, синие. Рядом с крестом - квадратная чёрная яма, провал, в который уходит лестница. Оттуда тянет сырой земной глубью. Копёр полон натужного гудения выбираемого каната.

Тоушканов припомнил и время, когда он это видел. Это был день гибели его отца. Санька провожал его до шахты. И отец, как принято у шахтёров, перед спуском выстаивал у "крестика". Каторга - не жизнь: четыреста двадцать ступенек спуска в кромешной темноте и полторы свечки на смену. Хочешь, иди со свечкой по лестнице, но тогда в забое работать придётся вслепую.

  

Тоушканову вдруг стало стыдно перед Пановым за свой равнодушный ответ.

- Сергей, - повернулся он к Панову, - ты меня спрашивал о домашних. Так вот…

- Спрашивал. Вижу, никого нет.

- Почему нет? Есть мать, брат Иван….

- Мать… - задумчиво проговорил Панов. - А у меня только тётка, отцова сестра. Мать моя, сказывали, удавилась, - добавил он таким тоном, как если бы рассказывал о чём-то будничном, мало его касающемся. Только глаза его расширились, словно он что-то увидел в траве.

- Отец на артиллерийском заводе робил, - продолжал Панов. - Жили они в Невьянском. Мать по субботам мыла полы у земского начальника. Она красивая была, тихая. Приневолил её земской-то. Отец - с работы, она - ему в ноги бухнулась и рассказала всё… Отец к земскому с топором убежал. Двери начал рубить. Тут его земской из револьвера и прикончил. А через неделю мать удавилась на шёлковом гайтане от креста… Она богомольная была. Крестик впился в горло, кровью гайтан залило. Ну, людям и сказали, что она по нечаянности на ножик упала. Люди поверили. А попу дали пять целковых, и он поверил, отпел её.

Тоушканов слушал Панова с удивлением: "С чего бы это он? Три месяца в казармах спали бок о бок - молчал". Чувствуя, что к горлу подкатывает комок, Тоушканов со злостью выкрикнул:

- Ты это к чему говоришь?! Вижу: боишься!

- Это ты понапрасну, - возразил Панов в той же тихой задумчивостью.