Боже мой, зачем же меня толкнуло прийти сюда, где всё ещё нас считают "заводчиками" и "кулаками", кулацкими детьми? Ведь именно этот лейтмотив сквозит в неприлично долгом молчании, удесятерённом, как ударной силой, сверлящим взглядом. К кому пришел-то? К брату, думаешь? Как бы не так - к районщику, властителю душ людских со всеми их потрохами. Что он помнит о начале тридцатых лет, пятилетний тогда стригунок-ребенок? Только со слов своего отца, что Аверины - это "бедняки", а вот Басовы - "кулаки". Ничего и в помине не было сказано, что вы при всём том ещё и двоюродные братья. Что даже среди зверья лесного и то помнится какое-то подобие кровного родства, родства единой стаи. А мы, кто же мы теперь, пускай не связанные родством кровным, через полвека жизни каждый в своем регионе с довоенными и послевоенными пятилетками, Великой Войной? Почему он не предположит, что перед ним такой же, как и он бывший парт-политработник? Или он считает, что социальное "пятно", наложенное по личной злобе и мести людьми невежественными и неправыми - оно навеки? Люди даже в тюрьмах и то "исправляются". А тут, будучи свободными в своих поступках и выборах, семь парней Басовых, дерзких и предприимчивых, воспитанных на отцовских политинформациях при застольях, пропитавших души их и сердца революционно-общественным соком, пошагавшие по Пановскому тракту в города, промышленность - неужели они были в стороне от главного направления жизни? Не понимать этого - значит не понимать ничего, что происходит в нашей жизни, обществе, народе.

  

- Я Сергей Басов, - говорю я со смущением в голосе, оттого что возвёл на незнакомого человека столько обвинений. - Средний среди всех братьев.

Трудно представлять себя самому. Учился, работал, воевал, снова работал, а теперь вот, как говорится, на заслуженном отдыхе. Приехал вот посмотреть на родные края: Палех, Паново. Поклониться земно. К Вам... Простите, некуда приложить сумку на пару часов... если позволите.

- Я болен, - изрек районщик-брат Аверин. - Собрался идти в поликлинику. Никого в доме.

Я понял это как намек на отказ.

- А, ну коли так, простите, что задержал вас, - повернулся, было, я.

- Сумку положить можно, - милостиво разрешалось.

- Вот, пожалуйста, - протянул я Аверину свою сумку.

- Входите в дом.

- Боюсь, нагрязню вам.

- Ничего.

Вошел в сенки. Отлакированные даровой масляной краской, наверно, раза за три полы и приступки лестницы блестели. На всём лежало продолжение той наружной добротности, прочности. Казалось, строганные стены и толстенные половицы полов при этом вызванивали проливной силой мачтовых сосен.

Я положил сумку сразу же за дверью на встроенную скамью. Хозяин - что-то в нем стронулось, может, совесть заговорила - предложил войти в комнаты. Пришлось подхватить свою сумку и отнести в сам дом, в комнату.

- Болею я. Вот иду в поликлинику. А в доме отопление вышло из строя, - пожаловался Аверин.

Может, он испытывал теперь неловкость от недружелюбной встречи, а может, обрадовался, что гость не задержится с ночевой.