- Что ты там, в Шуе, увидел?

- Могилку отца. Облезла, оградка сломалась - запустение. Были два сына поближе, ивановские - ухаживали. Теперь некому. Было семь сыновей, говорят.

- В Палехе - что? - не принял мою "перчатку" Александр.

- Стоит Палех.

- В деревне был? Дом - как?

- Стоит и дом. Узнать можно.

- Всё собираюсь побывать. Каждый год тянет. Трудно добираться? - сказал он, немного смягчая свой гнев.

- Из Шуи два с половиной часа на такси туда и обратно. Двадцать пять рублей - и вся любовь.

  

Оглядываюсь. Комната всё такая же - с наглухо зашторенными окнами. Ни один лучик не прорвётся. Ковер старинный, тридцатых лет, распят над софой. Старомодный, двадцатых лет, тяжеловесно-дубовый шкаф. Ничего не изменилось за двадцать с лишним лет.

За дверями, знаю - налево узенький коридор к кухне и спальне. Раздельный санузел и ванная. Шкафы с книгами вдоль стен.

  

А, собственно, чего мы делим? Что мешает нам сесть по-братски, по-родственному поспрашивать один другого, порассказать один другому, чем занят, что думает о жизни? Какая заковыка каждый раз при встречах заставляет вставать в позу недружелюбия? Между нами не было особых столкновений, как с другими братьями, Иваном, Василием. Наоборот, - мы были, кажется, весьма дружны. Или только делали вид, что дружны? Ну, тогда ты, брат, опять скажу - разнесчастный человек. Да-да, не ослышался - несчастный. Это потому, что при нашей фамильной прямолинейности - да столько десятков лет молчать, не сметь кинуть в лицо: "Я тобой недоволен!" И обсказать, чем же недоволен, поставить свои условия. Или, мол, ты согласен так поступать, тогда - милости просим - заезжай когда угодно. Или не согласен: то вот тебе Бог, а вот - порог.

Я с тобой, брат ничего не делю. Я люблю тебя, брат. Можно и так сказать: любил. А теперь недоумеваю - кто ты, что ты?

Правда, что нас сотворила деревня, и крестьянские гены хранят тайны вековой наследственности. Но почему они должны хранить отрицательное? Не вижу, в кого ты, брат. Прежде понимал, сейчас отказываюсь.

  

Катя ушла мыть посуду, а Александр, как только того и ждал. Начался выговор нудный, долгий. Вот бросил ты всех, не пишешь...

- Не писал и писать не буду, - парирую я.

- Но - почему? Объясни!

- Сколько можно объяснять? Ваши открытки - это чиновничьи отписки. Мол, на ваше от такого-то отвечаем и так далее. Ни уму, ни сердцу. Я пишу письма, писал. Вы на них - открыточками. Ну, хватит об этом, я не желаю.

- Вот я тебе столько помогал. Забыл? - бьёт он запрещёнными приёмами, как говорится, ниже пояса.

  

Намекает, что помогал всю жизнь, начиная с того, что выучил меня копировке чертежей в то безвыходное время 1930 года. Ну, выучил. Тебе за это столько сказано спасибов! Мало? Опять напоминаешь?