"Не желает вступать в полемику. Так-то оно спокойнее. А то объясняй необъяснимое, утверждай непонятное... А может, она и правильно не вступает в спор с каждым? - спрашиваю я себя, и на мгновение мне хочется её оправдать. Но только на мгновение. - Нет, надо! С каждым вступать в спор, драться надо за каждое словцо!"

  

С Надей мы заговорили всё о том же, - она начала - как мы поссорились тогда с Иваном. Я не хотел отвечать, она поняла и не стала допытываться. Не знаю как, но разговор перескочил на войну. Ах да, всё началось с того же слова "философы". Далось оно мне, не выходит из головы, присовокупляется к нему всякое такое обидное для меня. Ну, конечно же, началось с "философии".

  

- Вот видите: весь вагон для философов, - говорил я Наде, а адресовал женщине напротив. - Философия - наука наук. Философ по-древнему - мудрец.

- Философия состоит из греческого слова " филео" - любящий, и "зофия" - мудрость, - заговорила женщина напротив. - Философ, следовательно, - любитель мудрости. В марксистском понимании философия - наука о наиболее общих законах развития природы, человеческого общества и мышления.

  

Как я обрадовался её подспудным возражениям на что-то моё!

"Что за глупость, ну почему я сержусь на неё? - пробовал я себя унять. - Ну, при чём здесь философы? Они имеют билеты на руках. А тебе не надо было в кассе покупать такие места, уважаемый..."

Всё равно меня понесло. Я был взвинчен и возбуждён. Во мне очнулись какие-то силы, копившиеся все эти четыре дня и не находившие выхода. Не доставало решающего толчка или последнего "болевого удара", чтобы кинуться в драку. Раньше я в подобных обстоятельствах кидался с рёвом в драку, теперь - в спор, в словесную борьбу. Правда, как и мальчишеская драка, эта борьба носила всё те же отпечатки деревенского характера - подчинённость инстинктам, а не разуму.

  

- Вот-вот, любители мудрости! Есть у меня такой любитель мудрости, братик, политработник, полковник в отставке, доктор философских наук! - зачастил я… и пошёл, и пошёл!

  

Соседка слушала с завидным вниманием. Наверно, осуждала строптивого старика, бывшего политработника, и подсмеивалась над его юношеской горячностью и непоследовательностью. Кто она была, ни имени, ни занимаемого положения я никогда не узнаю. Наверно, доставил я ей своею необъяснимой откровенностью и нелогичностью массу удовольствия. Приедет к своим институтским или каким-то другим политикам-философам и порасскажет, с каким интересным чудаком ехала в одном купе. Посмеются. Дорого бы я дал услышать этот нелицеприятный отзыв о самом себе.

  

Хорошо хоть про деревню и "уход" из семьи не сказал, а начал только со встречи за неделю до 9 мая 1945 года в политуправлении ХВО.

- Не виделись мы с ним с 1930 года, пятнадцать лет, - пылал я жаром обвинения. - Спрашиваю, какой он из себя? А то увижу и не признаю…

Теперь меня уж было не остановить, как в юности.