Чего-то не хватало напротив подъезда у забора. Память подсказала: нет деревянной скамейки, на которой когда-то позировали мне перед фотоаппаратом Александр со своим товарищем по институту, две сестры Серафимы Николаевны, красавица Зина, жена нэпмана, и некрасавица, теперь добрая старушка Валентина с мужем-шахматистом. А позади них стояли широченный Аркадий и Марусин муж, наш единственный зять Иван Иванович Бондаренко, прекраснодушный, неслышно живущий, до ужаса скромный человек. Без скамейки проход между забором и палисадниками зиял пустотой и холодным неуютом.

Пождали, может, кто-нибудь выглянет с балкона. Не дождались. Никто нас не ждёт. Не переписывались. Прервала переписку почему-то сама Надежда. Мы тоже не спешили возобновить, и вот теперь, как говорится "здравствуйте, я ваша тётя". Может быть, и нет никого дома. Всё может случиться за десять лет. Ведь десять лет - это целая эпоха жизни. И только пенсионеру, как космонавту, по теории относительности земное время не в счет.

Вошли в подъезд.

- Вот, по этой узенькой лестнице мы выносили тело Василия. Тут были набросаны ветки ельника. А вот и их квартира. Звони ты, - говорю я жене.

Раздаётся модный по звучанию звонок. Наверно, нас рассматривают в глазок на двери. Потом дверь распахивается. Парнишка-подросток, ну прямо страшно смотреть, - копия Васька времен Хопровского деприёмника.

- Дядя Серёжа, здравствуйте! - солидно говорит парнишка и виснет у меня на шее. - Мама, смотрите, кто к нам приехал! - крикнул он в комнату.

Из комнаты, черной молнией, кто-то стремительно подбежал и обнял меня.

- Эмма?!

- Дядя Серёжа...!

- Да тебя и не узнать, милая. Дай-ка, дай-ка, я рассмотрю. О, не девчонка, а женщина, притом ещё и интересная, - говорю я.

  

Во мне борются противоречивые чувства, навеянные всеми этапами нашего знакомства. Старые впечатления борются с новыми. Я никак не возьму в толк это преображение из "ведьмы", наполненной упрямством и необъяснимой ненавистью, в женщину, жгучую брюнетку, в очках, низенькую, ловкую, ласковую.

  

- Мама!! - крикнула Эмма.

  

Из комнаты, похоже, из-за балконных гардин, а, может, и из двери балкончика вышла полная старая женщина. Неспешно подошла и, подняв руки, положила их мне на плечи. Надя. Как она изменилась! Ну, ни за что бы не узнал, встреться она мне на улице. Да и сейчас никак не могу понять, как за такое "небольшое" время можно совершенно перемениться до неузнаваемости. Из красивой, выдержанной, умеющей себя поставить женщины, (не знаю, могли ли быть ещё красивее её) она превратилась в старушку, поблёкшую, всю испещрённую морщинами. И кожа лица болезненно бесцветна. А глаза, те глаза, что выражали всегда понимание, источали любовь - их не стало вовсе - серенькие выгоревшие, невыразительные.

  

- Серёжа! Да какими вы судьбами? Катя, милая…!

- Да вот решил приехать... к братьям-фронтовикам, - говорю я, совершенно не думая. - Сегодня же наш день Победы! - скинул я плащ и зазвенел всем сообществом медалей серебряным и бронзовым звоном. - Принимай, жена фронтовика! - развеселился я удачно сказанными словами.

- И всё же, как с неба упали, - говорит Надя.

- Хуже: приехали в десять часов, и два часа простояли на остановке такси. Не берут, сволочи-халтурщики. Уж кое-как на частном доехали. С трудом нашли.

- К нам на такси? Да, что вы, до нас пешком от вокзала пять минут! - говорит Надя.

- Потому и не берут, - вступает в разговор Катя.