Всё так же шумит базар. Может, живёт он не теми страстями, согласен. Но такие же дядьки снуют под тем же навесом, крытым черепицей, где продают всяческую снедь, как когда-то продавали. И с обеих сторон те же дома смотрят теми же окнами. И небо над Полтавой - та же синь с кучкующимися облаками. Кажется, собирается дождь, а тогда из таких же облаков выпадал снег.

Я помню всё это и не могу смириться с сегодняшним тихим забвением и равнодушием к героическому прошлому Полтавы.

Я не виню вас, люди, вы хотите жить, реализуя свободу мирного труда и беспечного отдыха, завоёванную для вас вашими отцами. Но оторвитесь на минутку от своих забот, послушайте меня.

Здесь, во дворе базарного переулка, в подвале полуразрушенного дома, была убита девушка, партизанская связная. Сейчас на том месте трава и каштаны скверика, и земля ровна и спокойна. А под землёй лежит никем не оплаканная девушка, и нет памятничка на её могиле. Кто-то же из вас, люди, помнит, где был этот подвал? Когда вы были маленькими мальчиками и девочками, вы же бегали по тому двору, играли в прятки, видели на стене написанную мелом фамилию "Козак". Не могли не видеть. Скажите, где то место! Помогите мне найти его. Хочу постоять на коленях перед Вариной могилой.

  

Дмитрий Алексеевич держится за мою здоровую руку, согнутую в локте. Под ручку мы пересекаем шумную улицу перед базаром. Я молчу, погружённый в воспоминания, а Раевскому хочется поговорить.

- Ну, как тебе наша Полтава? - спрашивает он.

- Ничего.

- Красива, верно? Какие деревья - домов не видать!

- Зелени много.

- А людей-то сколько, и всё - молодёжь! Стариков уже не встретишь. Времечко наше, куда ты кануло?

- Никуда не кануло, с нами оно, - говорю я, и мне хочется высвободить руку Раевского из-под своей руки. Но не сделал этого, вспомнив о слепоте Раевского.

  

"Старость, пёсья старость, - подумал я о теперешнем положении Раевского, - Приблудишься хоть к какой-нибудь конуре, лишь бы кормили да поили".

  

- Мы идём, вижу, к Корпусному саду… Почтамт там? - спрашиваю.

- Недалеко от сада. Скоро дойдём.

  

Почтамт - скорее, почта-телеграф-телефон - размещался в каком-то большом здании. Служащие, люди тихие и вежливые, белолицые с подкожным молоком - украинцы. Без суеты даю телеграмму в Гатчину, и выходим на улицу, в солнце.

- К Гонтаренке ещё рано, - говорю я. - Покажи мне старую Управу. Цела?

- Цела. Что ей сделается? - отвечает Дмитрий Алексеевич с едва различимым недоумением.

- И памятник Котляревскому цел? Чёрный такой, чугунный бюст на постаменте, помнится…

- И памятник цел, - говорит Дмитрий Алексеевич со вздохом.