Я пришёл без пятнадцати восемь, а приём начинался с девяти. В здание, внутрь его, нас запустили ровно в девять.

На приём к начальнику по разным просительским делам толпились люди в коридорчике. Две паспортистки за барьером переговаривались о чём-то своём, не имеющем отношения к работе. Обе они какие-то общипанные: одежда с претензией на моду, но небрежная, волосы обесцвечены, лица накрашены грубо, кожа лиц дряблая и сероватая, говорила о близости женщин к сорока годам.

Одна рассказывала другой про своего мужа и свекровь (начало разговора я не застал).

- Вот я ей сказала: "Отольются вам слёзки. Пождёте!" Застраховала дом.

Собеседница паспортистки, также обиженная свекровью, подтвердила:

- А моей-то свекровке отлились мои слёзки.

Дальше полунамёками и со страшной злобой они продолжали говорить всё о том же.

  

Мы, сидевшие на двух скамейках, и те, - а их было большинство - кто стоял, прислонившись к стенам, от нечего делать читали вывески на двух противоположных дверях: "ОПЕРАТИВНЫЙ ОТДЕЛ" и "ВНУТРЕННЯЯ СЛУЖБА".

Я присматривался к милиционерам. Прошло четыре майора, два капитана и подполковник. Ни сержантов, ни лейтенантов. Все хорошо экипированы и… холодны и безразличны к посетителям. Орган подавления беспорядков. А где они, беспорядки?

И думал я: "Вот мы, граждане, пришедшие сюда по крайней необходимости, пришедшие в цитадель карающего органа власти - в милицию. Кого карает милиция? Нарушителей закона. А кто те законы знает? Я не знаю, да и почти любой другой, не сталкивающийся с законом, не знает его. Мы просто живём, и нам нет дела до того, что находится милиция на улице Красной, в доме с вышкой, жёлтом, как и большинство старых гатчинских домов, напротив здания, в котором в октябре 1917 года располагался Совет Рабочих и Солдатских Депутатов".