Дома, в Болшеве, на глазах Миши Кочеткова, я со слезами на глазах сжигал в печке свою поэзию, как Гоголь "Мёртвые души".

И в ознаменование краха моей поэтической карьеры, мы с Мишей задумали сделать наше обиталище хоть немного уютнее. Притащили с работы рулон чертёжной бумаги и оклеили стены и печь.

Может, эти самые "обои" и сыграли свою роковую роль. Краденый пергамент, приложенный к нагретым кирпичам - долго ли до беды?

И беда случилась.

Приезжаем однажды с работы, смотрим: нет нашего пятиоконного буржуй-дома. Только торчит закопчённая печная труба да барахлишко пораскидано вокруг. Тётя Маня плачет в голос.

Нам-то что… Миша Кочетков держал свою одежду на отцовской квартире, моя одежда - вся на мне. Стихи вместе со злополучным сундучком я пожёг в печке. Но всё же взгрустнули мы с Мишкой, ночевать-то негде. Выпили в забегаловке по сто грамм с прицепом и разошлись. Мишка - к отцу, а мне некуда. К Шуре на Зубовскую выпивши? Пахнет от меня. Опять инженер промывание мозгов устроит. Не пошёл. И вдруг пришла мне на ум Улита с Лужнецкой, из Мишиного дома. Не её коммунальная комнатуха, а то, что можно переночевать у Рогожского рынка, в гостинице, где она работала.

Почему именно она? Не знаю. Сказать, что я думал о ней?... Боже, упаси! Вообще с женщинами я был намеренно груб, не любил я их приставаний. Вот даже Томку Грачёву отшил тогда в Малаховке. Кавалероведение было мне сейчас ни к чему, другое надо было в себе вырабатывать. Чуть что - шугану: "Есть у меня Настя, ни на кого её не променяю". И был этим горд, думая про себя: каков удалец! Однако, прожив полтора года в Москве, я не написал свой зимней матане ни одного письмеца.

На моё счастье Улита дежурила в тот вечер в гостинице. Они с напарницей, женщиной средних лет, сидели за столом и распивали бутылку "Мадеры". Выслушали меня.

- Тётя Зина, как ты думаешь, куда нам положить погорельца? - спросила Улита. - Он ведь недотрога: и обнять-то себя не даст, не то что поцеловать. Несмышлёныш!

- Номера все заняты. Право, девка, я и не знаю, куда его… - отвечала напарница.

Разговор у них шёл с перемигиванием, а я не почуял подвоха. Надо бы тотчас встать и уйти, нет - сижу. Думаю: "А что если сбегать да бутылочку бабам принести, пускай выпьют".

Сбегал, принёс бутылку, и началось веселье! А после завели они меня в какую-то плохонькую, маленькую комнатушку. Был я безобразно пьян, и что там потом было, не знал и утром вспомнить не смог.