Я всегда тянулся к новым знаниям, но трижды, нет, четырежды сильнее тянуло меня к людям. Я любил наблюдать их, по словечкам и поступкам распознавать их характеры. Я с жадностью "высасывал" из них всё самое интересное. Как мотылёк, я летал от одного человека к другому, впитывая в себя их неповторимость, особенности интеллекта и эмоциональности: и медовую сладость, и крапивную жгучесть, и полынную горечь.

В этом я походил на нашего отца, который легко сходился с людьми. Он был легковерен, часто ошибался. Всех он зачислял в друзья, все его любили, потому что он считал их "прекрасными людьми", за что, наконец, он и поплатился.

Я тоже легко заводил знакомства, но в друзья записывал не всех и не сразу. Поэтому можно сказать, что, в отличие от отца, я трудно схожусь с людьми. Малейшая фальшь в словах нового приятеля - и всё: больше я с ним дела не имею. Поэтому настоящих друзей у меня мало: за всю жизнь - по пальцам можно перечесть.

А в то время, на аффинерном заводе судьба с щедростью необычайной подарила мне сразу двух оригинальных и симпатичнейших инженеров Камушкина и Моторина.

Илья Камушкин был плечистым парнем среднего росточку, с шевелюрой золотистых вьющихся волос, с тонкими чертами узкого лица, с тонким и длинным - в пол-лица - носом. Синие "есенинские" глаза, широко распахнуты: в них меланхолия и созерцательность, иногда - восторг, обращённый к окружающему миру, иногда - критичность, адресованная тому же миру. Он был одет, как деревенщина: штаны, заправленные в смазные сапоги, косоворотка и шёлковый поясок с кистью.

Без умолку шевелящиеся красиво изогнутые губы большого рта изливали потоки есенинских стихов с переходом на страдания Руси. Был ли он "последним из могикан" народничества 19-го века, канувшего в небытие, или - просто интеллигентом-либералом, сладкоголосым певцом старой деревни, апологет братства во Христе? Не знаю, не разобрался. Но талантливейшим проповедником он несомненно был. На меня он оказывал сильнейшее влияние. И это притом, что я, не считая себя анархистом, по природе своей был склонен к анархическим поступкам - наследство соседа нашего дяди Ильи Алексеевича Лопатина, - и только насмешка могла повлиять на меня.

- Ему бы священником быть, а не инженером, - бросил Моторин, застав меня в комнатушке нашего бюро, корпящего над очередной порцией своих "есенинских" стихов. - А вот этим делом следует заниматься дома, в нерабочее время. У тебя, что, работы нет? А то - идём со мной, я найду.

Я почувствовал, что краснею со стыда.

После этого случая Камушкин, уходя из нашей каморки с двумя чертёжными столами и оставляя меня одного, запирал дверь на ключ.

Результатом проповеднической деятельности Ильи Камушкина стало то, что мы с Мишей Кочетковым записались в "начинающие поэты Москвы" и раз в неделю ходили на собрания в дом, стоящий рядом с НаркомТяжПромом на Лубянской площади. Заходили с чёрного хода и поднимались вверх по железной лестнице гулкой шахты без окон и дверей.