Мы лежали на верхней палубе, голова к голове, перебрасываясь ничего не значащими словами. Нас трое: я, Пётр Водченко и Саид Мамедов. Странное дело, до Политрезерва Северо-Кавказского фронта мы почти не знали друг друга. Всей и дружбы-то было - походы на хутор, пить парное молоко с клубникой. А сейчас стали почти друзьями. Были они, политруки Водченко и Мамедов, простыми парнями: Водченко - секретарь колхозного партбюро из-под Георгиевска, Мамедов - милиционер из Махачкалы. По разнарядке горкомов партии были направлены в Тимашевскую на парткурсы. Оба - моих лет. У Водченки в Георгиевске жена и двое детей, у Мамедова - тоже жена с детьми. Им обещали: подучатся на парткурсах и вернутся домой, к семьям. А их - трах-бах - на Крым-фронт политруками. Благо, всё кончилось, удачно бежали. А теперь вот их как обстрелянных, да ещё и "керченцев", познавших фронтовую страду - на почётный фронт, защищать Севастополь.

Когда караван изменил курс, никто не заметил. Теперь держали направление строго на Севастополь. Спали.

- Воздух!!! - крикнул истошно вперёдсмотрящий на баке.

Утвердительно бабахнули с кораблей зенитки.

Сразу все проснулись.
         - Теперь жди "гостей", раз появилась "рама", - сказал Мамедов и стал разуваться.

Едва скрылся в сером предрассветном небе самолёт-разведчик, как тот же матрос снова прокричал: "Воздух!" Спрыгнул с бака и перекрестился.

И было чего пугаться. В небе, со стороны болгарского берега, наплывали звеньями, по три, юнкерсы. Как-то сразу стало вдруг светлее на море. Отчётливо проступили контуры военных кораблей сопровождения. Они как бы придвинулись теснее к нам, оберегая наш транспорт с людьми и боеприпасами. Были тут и малые, и большие корабли. Посредине, как гусак среди гусиного выводка, шёл эсминец.

Политруки заметно нервничали. Многие, на всякий случай, разулись. Мы с Водченкой тоже разулись. Солдаты только собрали шинели в скатки и ничем не выражали своих чувств. Я понимал их своим солдатским сердцем. Приученные действовать по команде, они ждали её и своим спокойствием хорошо влияли на политручью публику.

Напряжение было столь велико, что не было слышно прерывистого, характерного для фашистских самолётов, звука моторов. Уплотнённый воздух мощно и слитно давил на ушные перепонки, прессуя напор подступающих звуковых волн. Стреляли орудия, но выбухи звучали слабо и невнятно. Установленные на "Абхазии" счетверённые пулемёты ШКАС тряслись в бессильной ярости. Юнкерсы, как заговорённые, плыли и плыли над головами, не замечая, что по ним били изо всех систем оружия. Большие, мутно-серые, они были страшны своей неуязвимостью. Проплыли над эскадрой, сопровождаемые пушечно-пулемётной пальбой, и скрылись.

- Сейчас вернутся, - сказал пулемётчик, становясь на место. - Приём известный.

И верно: через несколько минут юнкерсы зашли в хвост кильватерной колонне. Сохраняя высоту, они поочерёдно запрокидывались на крыло, пикируя со сверлящим душу воем. Эскадра прикрылась дымовой завесой и продолжала ход. Юнкерсы, сбрасывая бомбовый груз, снизились до бреющего полёта.

И тут из моих ушей, как будто кто-то вынул ватные пробки, и всё стало слышно. Грохот пушек смешался с пулемётной дробью ШКАСов, гулом моторов, свистом крыльев. Юнкерсы на бреющем полёте так низко пролетали над кораблями, над нашими головами, что было странно: как это они оставались целыми и невредимыми.