А день начинается солнечный, полновесенний, с изумрудной зеленью и голубым чистым небом. И такая вокруг улеглась непуганая тишина при полном безлюдье улицы, что, право, испугался, не вымер ли город. Нет, не вымер - в окнах отдёргивались занавески, и видны были лица людей, любопытствующие взгляды пожилых.

Как хорошо, что городские коммунальные власти не удосужились заняться тротуарами. Старенькие, плешивые, выбитые ногами до ям, из которых проглядывает с краснокирпичный подбой, они мне сейчас до боли милы.

Вон приземистый, на восемь окон, одноэтажный чистюля - дом Турлаповых. Здесь жила целый год наша Маруська, училась кройке и шитью у них.

Боже мой, как тихо и уютно в этой Шуе. Вот когда бы в ней жить нам, старикам. Право, не понимаю, почему я всё-таки отсюда уехал на второй год после войны? Ах, да, не брали никуда на работу, нечем было жить. Семечки и тряпки на базаре… Не накопили денег на покупку дорогого, на вес золота, иностранного препарата пенициллина для припадочного Шурика. А проданная мамина корова, взятая в долг, в три раза обесцененная денежной реформой, лишила последних средств к существованию. Здесь я был незнакомый человек, безрукий конструктор.

А на Урале я был, можно сказать с полной уверенностью, - свой. И Урал принял меня, дал работу, помог встать на ноги, а потом и преодолеть физическую неполноценность, вернуть к чертёжной доске. С какой страстью и неиссякаемой энергией кинулся я в конструирование машин и механизмов, в рационализацию и изобретательство! Однако сына Шурика, переболевшего воспалением головного мозга, энцефалитом, я так и не вылечил - потерял.

Сейчас бы ему было 44 года... А его сыновья могли, продолжив нашу, мою фамилию, осчастливить "прадедом". Как я хотел когда-то сына, и это сбылось - счастливее меня не было человека на свете. Дети дочерей даже и мужского пола - не "мои": у них свои фамильные деды. Дочь, при всей теплоте этого имени - отрезанный ломоть. Вполне естественно это.