Иду по скрипучим доскам тротуара к себе в гостиницу.

Ещё продолжалось утро, было прохладно, но тополя, которые представляли здесь почти всю растительность, выжившую после газовых "атак" комбината, почувствовав тепло, начали выставлять зелёные хвостики листочков из лопнувших почек. А и действительно, день обещал быть тёплым.

Я отвык от уральского климата, который мог мгновенно измениться: и ветер дул то в одну, то в другую сторону, и солнышко то грело невыносимо, то с пасмурного неба сыпалась снежная крупа. И всё это в один и тот же день.

И сейчас уже начинало парить. Быть жаре.

  

Я шел и думал.

Почему я позвонил Фоминой? Хочу дать ей почитать свою пьесу, похвалиться хочу. Ведь именно она, Валентина Александровна, была, образно говоря, повивальной бабкой при рождении первой моей повести "Ты помнишь, товарищ". Летом 1959 года я принёс её на заседание литературной группы при газете. Первой её прочла Фомина. Нет, Аввакумова была первой, она-то и решила участь повести, дала распоряжение "печатать". А Фомина на вопрос: "Понравилась ли повесть?" отделалась междометиями. Но всё равно, без Фоминой повесть моя не получила бы ходу, не была бы напечатана на страницах городской газеты.

  

На втором этаже гостиницы, при доске с ключами, сидела уже другая женщина, не та, что принимала меня вчера.

Я спросил у неё про ключ от номера, она … отвернулась. Взял ключ сам, пошёл, открыл дверь. Ко мне никого не подселили: вторая койка была аккуратно заправлена.

Умылся, стёр с себя пыль, мокрым носовым платком почистил запылённые брюки, потом им же потёр туфли. Обнаружил, что на пиджаке нет одной пуговицы, а на брюках расстёгнута ширинка. Петельки для пуговиц застёжки были велики, и расстёгивались автоматически. И ничего я поделать не мог: иголку и нитки я с собой не привёз. Единственно, что мне оставалось, это время от времени проверять, не расстёгнулись ли брюки. И часто потом мне приходилось застёгивать злополучную ширинку.