И опять вспомнилось отражение в зеркале на Холодной Горе: нищенская одежда, прокопчённая на солнце худоба лица со шрамами; ранняя седина; свинцовой тяжести взгляд, не сулящий пощады, и полная бесстрастность человека, готового на всё. А какие улыбки, какой заразительный смех были когда-то у меня. Какой неподдельной добротой дышало всё в Серёжке Басове. Подумалось: во как разрисовали меня война и плен! Хоть бери кистень да иди на большую дорогу.

Да как же это меня ещё привечают: та же Ольга Семёновна, та же Ганна, Колька Широбоков? Почему не устрашилась, пустила на квартиру Лина Васильевна?

Может быть, пора мне понять, что страшный крестный путь пройден, прямая смерть осталась позади. От зверей я пришёл к людям. Только как мне сбросить груз страшного прошлого? Ведь сегодня ещё идёт и ширится война, льётся кровь рекой на русских равнинах. Я верю, что скоро поднимется и притаившаяся Украина. Неужели традиционно мирная и спокойная Полтава останется тихой?

- У русских праздники да смерть встречают во всём чистом, - сказала возвратившаяся ко мне на кухню Лина Васильевна. - Скидавай, хлопец, свои вшивые лахи, я их утюгом прокалю. Чешешься ты, парень, страшно слышать.

- А пальто надо сжечь, - сказал я. - Там столько вшей…

- Выпарю, выжгу - и на базар, - возражала Лина Васильевна. - Пуда два жита выменяю у селян. А то и сала шматок выторгую.

- Жечь! - непреклонно твердил я.

Не хватало только, чтобы на базаре Коваленко опознал пальто.

- Ещё чего выдумаешь. Жрать нечего, от голода в окно сигаешь, а туда же - вещь добротную жечь!

- Сегодня же сжечь, - стоял я на своём.

- Ну, жги, коли богатый, - рассердилась Лина Васильевна.

Вечером я сжёг пальто в печи. Оно горело с треском, как сухие еловые дрова.

На работу я пока мог не ходить. Визнер дал мне неделю на "домашнее обустройство".

Три ночи подряд я, сидя в Ганнином сарае, караулил Коваленка. А он все эти три ночи пировал с дружками-гестаповцами.

Кое-как отсидев за доской день (работа двигалась ужасно медленно) я, сказавшись Лине Васильевне, что ухожу на завод, шёл в Заречье.

Ганнин дом - угловой, стоит на проулке. Ветер подметает улицу снежными вениками. Окна в доме чёрные, на двери - замок. Уж не забрали ли её в гестапо? А в окнах у Коваленка горит свет, мелькают силуэты людей.

Сижу согнувшись, ветер забирается под фуфайку. Скрипит, раскачивается на ветру дверь сарая. Улочка перед домами пустынна: комендантский час.

Пьяные гестаповцы часто выходили на крыльцо: справить нужду и покурить. До меня доносились их пьяные речи. Я уже начал различать голоса и сопоставлять их с именами.