Ночью Иван Григорьевич глаз не смежил. Решение пришло одно: поговорить с трезвым Осипом Ермиловичем. Человек этот страдает тем же недугом, что и он, Иван. Руки золотые, а рыло говённое. Зато, протрезвившись, бывает весьма умён, мысль ясная, как у провидца.

- Ося, брат, поговорить нам с тобой надо, - сказал Иван Григорьевич, едва Осип открыл глаза. - Только на трезвую голову.

- А, ну давай, пошли. Я вчера ничего не начудил?

- Песенки пел только. Не беда!

Сидели в скверике, у памятника Фрунзе, возле бывшей гимназии. Гнутая спинка скамейки действовала на Ивана Григорьевича успокаивающе. Осип Ермилович, набив турецким табачком трубку, немилосердно чадил. Чугунно-чёрный Фрунзе стоял на постаменте во весь рост, простецкий, свой.

- Арсений-то, прямо как живой, - сказал Осип Ермилович, привлекая внимание к памятнику. - Таким я его запомнил на Пресне.

- А я - под Пустошью, когда за ним гнались жандармы, - сказал Иван Григорьевич. - А на Восточном фронте, под Самарой, он был уже в военном.

- Так… Ну, ладно, Ваня, не вечер воспоминаний. Говори, что хотел.

Иван Григорьевич долго, пространно и, как всегда, путано изложил Осипу свои мысли. Осип Ермилович ответил не сразу.

- Я, Иван, как ты знаешь, человек беспартийный. Хотя вот четверть века хожу в рабочем классе и не чета вашему Николаю Лопатину, а всё ещё сознательным рабочим себя не имею права считать. Всё ещё по-крестьянски, по-землеробски блукаю в политических потёмках. А ты ко мне - за просвещением.

- К кому же мне, Ося? К сынам? Одни - малы, другие - слишком умны, - говорил отец и не удержался, чтобы не излить обиду на сыновей. - Только ими и жил. Учил в гимназии. Думал: семь сыновей - будет семь домов. Басовы - весь порядок улицы до самых Бокарей.

- Ну, положим, на сынов обижаться тебе не след, Иван. Парни… Да будь у меня такие, я бы и пить, и курить бросил. Да! - отвлёкся Осип Ермилович. - Я ведь недавно посетил Иваново-Вознесенск и Москву. За деталями для ткацких машин ездил. Послушай-ка! Шурка-то твой женился. И робёночка уже смастерили. Со свёкром тебя, со знатным. Известный до войны был мыловар, Найдёнов Николай Михайлович, свой заводик имел. А теперь записался в "старые большевики". Вот бы к кому тебе съездить. Бабёнка у Шурки красивая. И певунья. На клиросе собора пела.

А в Москве Белокаменной, - и надо же такому случиться! На заводе получаю детали - Михайло твой. Сперва меня не признал. Помощник директора по комсомолу, член партии. Сказывают, на пролётке с мягкими шинами ездит, как-то даже жену Предсовнаркома Рыкова Алексея Ивановича катал, домой отвозил.

- Зачем ты это всё мне рассказываешь, Ося? Сердце травишь. Старшие не желают меня знать. Я для них - всё равно что злодей. Я к тебе по делу, а ты… - Иван Григорьевич чуть не заплакал. Сломила-таки его тюрьма. Малейшая обида вызывала у него слёзы, как у ребёнка.

- Ты тут с властями знаешься, - продолжал он. - Что они намереваются с нами делать? Какое переустройство для нас готовят? Разъясни… Вы же, рабочие, за смычку города с деревней?

- Вижу, ты. Иван, и впрямь от жизни отстал в своей тюрьме. Самого элементарного не знаешь. Что я думаю, что понимаю? Рабочий класс живёт плохо - голодно. Вот им и втолковывают, что всё это из-за деревни. Мужики придерживают хлеб, молоко, масло. По низким ценам не хотят отдавать. Рабочим велят взять этот хлеб, даже и насильно взять…

По роду своей работы, как ведущий мастер-специалист, вращаюсь я в кругу руководителей фабрики, большевиков, и вот что понял. Деревне, какой она была раньше - больше не бывать. Затем она и "смычка". Мужику ихнюю программу придётся принять. Не примет деревня, жить не дадут. Больно это или нет, а принять придётся. Большевики не для того брали власть в свои руки, чтобы остановиться на полдороги к своей цели. А цель у них такая: коллективный труд. Да ты и сам это знаешь и понимаешь. Только принять это - себя переделать!

- Осип Ермилович, но ведь я согласен на коллективный труд, когда-то ТОЗ организовывал. Не моя вина, что народ его не поддержал. Так что же, Ося, получается? И так, и эдак нам - решка? Сничтожить деревню - всё равно, что дерево срубить, от которого питается вся страна! Этого-то неужели они, твои большевики, не понимают?

- Твои?! - переговорил Осип. - И мои, и твои! Ты ещё больше меня был к ним привержен. Власть Советов устанавливал в Панове. А моя власть - только над механизмами. Захоти я - приняли бы в партию. Потому как я хотя и из крестьян происхожу, но сейчас - рабочий. А тебя, пожалуй, и не примут нынче. До начала НЭПа было твоё время.

- Ося, а какая разница между мной и тобой? Неужели в том, что у меня есть недвижимое имущество, а у тебя нет? И поэтому ты - пролетарий, а я - контра, которую надо сничтожить? Объясни ты мне, что мне теперь делать, как поступить? В Паново еду - как в расставленный капкан.

- Не езди, идём к нам на фабрику, - сказал Осип Ермилович. - Ты столяр-краснодеревщик, я не позабыл, Ваня. Поручусь в завкоме и партячейке за тебя: станешь рабочим, потом мастером. Когда у тебя ничего не будет, твое сознание приблизится к пролетарскому - считай, что ты на верном пути. Будешь жить на зарплату, на жалованье, а не своим клочком земли. Оттолкнул ты, Ваня, от себя бедноту и советскую власть розовым домом. А то красуешься своим двухэтажным "кораблём". Не пойму, на кой ляд он тебе потребовался? Купцы, вон, сразу почуяли, что тут пахнет палёным мясом - убрались в города, двухэтажки свои побросали. А ты, нате вам, выставился!

- А если я, Ося, люблю землю превыше всего и без неё жить не могу - тогда как? - спросил Иван Григорьевич и подумал, что напрасно остался на ночь в Шуе, не поехал сразу же домой. В какой одежде вернуться - не всё ли равно, пусть осудят. - Спросить хочу: ты куда-то собрался?

- Угадал, Ваня, на Дон еду, два года не был - соскучился. А ты подумай о том, что я тебе предложил. На обратном пути загляну к тебе в Паново. А, может, ты уже решился идти в рабочие - тогда я с тобой зараз вернусь в Южу.

- Решил, Ося, и твёрдо. Чему быть того не миновать! В старину говаривали ещё: "На своей земле умри, а не сойди". Останусь при земле.

До косовицы ржи не дожили. Буквально на другой же день явился из тюрьмы отец.

- Не ждали? - первую он обнял свою мать, нашу бабушку, потом жену свою, нашу маму. И что было особенно трогательно для неизбалованных лаской детей - обнял и поцеловал каждого из нас.

Бабка и мама сушили платками слезы. Мы сидели, как истуканы, прикованные к скамье. Отец был какой-то казённый, "тюремный". Он говорил про свое досрочное освобождение, встречу с Осипом Ермиловичем. Зачем говорил - непонятно. Был он в смятении чувств. За три года от многого отвык: от дома, хозяйства, семьи.

Отец с Аркашей сходили на отруб, посмотрели, как колосится пшеница и овёс, спеет рожь. Вечером допоздна отец налаживал к косам граблины-отвалы. В три косы назавтра утром вышли в поле.

Началась обыкновенная деревенская страда. За три недели пребывания дома отец и Аркаша успели несколько раз сцепиться чуть не до драки.

- Отделяй, не хочу с вами жить! - неожиданно потребовал Аркаша.

Он был совершеннолетний и имел право на раздел. Никто не вмешивался. Учинили раздел: Аркадию Заднюю Светёлку с коридором и входное крыльцо. Хоть смейся, хоть плач - кусок дома. Из живности отец отдавал ему овцу.

- Кота ему! Не дам романовскую овцу! - запротестовал я.

Нотариус заверил законность раздела. Теперь отец "нанимал" Аркашку для косовицы за жалованье.

- В батраки, значит? - смеялся и злился я на проделку брата и не понимал, что раздел был для отвода глаз, почти фиктивный.

- Недоволен? Могу не выходить на работу, - смеётся Аркаха.

ЧАСТЬ 7.   ПАЛЕХСКАЯ ЮНОСТЬ.   1928-1929 ГОДЫ  

Стр.103 из:   94  95  96  97  98  99  100  101  102  103  104  105   Читать дальше 

НАЗАД к ОГЛАВЛЕНИЮ